Опять из дверного проема голос называет фамилию. Опять кто-то, с трудом переставляя ноги, шагает к нему, стонет и что-то бормочет на ходу. Проходят минуты. Звучит выстрел. Так повторяется раз за разом. Виктор с волнением пытается сосчитать количество людей, покинувших помещение. Сбивается на десяти. Дальше теряется. Но из-за двери продолжают периодически называть новую фамилию. Пауза в несколько минут – и снова грохочет выстрел.

Потом опять пауза. Она затягивается. Уже минут двадцать никого не зовут.

– Обедать, видать, пошли, – хрипит рядом с Виктором солдат-разведчик.

Едва он это произносит, как дверь распахивается настежь. В помещение проникает непривычно широкая полоса яркого дневного света. В проеме виднеется высокая и широкая в плечах фигура представителя особого отдела дивизии. Он выкрикивает одну за другой четыре фамилии. И вдруг звучит пятая, последняя, произнесенная хлестко, словно удар кнутом по мокрой спине:

– Волков!

Виктор вздрогнул от неожиданности. Тело его машинально согнулось. Голова вжалась в плечи. Локти притянулись к тощим костлявым бокам. Дыхание остановилось. Сердце начало колотиться со скорострельностью пулемета, едва не выпрыгивая из худенькой груди парня под ватником и шинелью.

– Нет! – еле слышно выдавил он из себя.

– Волков! – взревел голос из дверного проема.

Никогда еще Виктор не чувствовал себя столь скверно, как сейчас. Никогда его ноги не были такими тяжелыми и непослушными, а тело таким неповоротливым, как в эти секунды. Он не понимал и не осознавал, что его нижняя челюсть расслабленно опустилась вниз и рот оттого широко открылся. Не думал и не чувствовал, как его взгляд застыл на дверном проеме. Он медленно поднялся со своего места, поджал к низу живота еле сжатые в кулаки руки и, шаркая валенками по земляному полу, направился к выходу. В ближайшие полминуты он был вне себя, не видел и не слышал ничего вокруг. Не ощущал на себе пронзительных и сочувствующих взглядов тех, чьи фамилии еще не были названы представителем особого отдела.

В себя пришел он лишь тогда, когда столкнулся плечом к плечу с точно таким же бедолагой, кто, как и он, следовал сейчас, вопреки личной воле, к выходу, к собственной смерти. Они случайно переглянулись. От встреченного взгляда Виктора передернуло. Он сразу подумал, что сейчас его глаза точно такие же, как и у этого человека: страшные, напуганные, изможденные, с выражением полного бессилия из-за сложившейся ситуации.

Неужели конец? Неужели все в этой жизни перечеркнуто окончательно и бесповоротно? Будто и не было родителей, братьев, сестер, улицы, дворовой шпаны, механического завода, голодного пребывания в запасном полку. А потом изнурительной, почти без сна, службы тут, на передовой, на линии фронта. Он даже толком не повоевал еще. Не сделал ни одного выстрела по врагу. Не был в настоящем бою. Не совершил поступка, подвига, наконец. Все, что и выпало на его долю – это бесконечные земляные работы, рытье километров траншей и ходов сообщения, строительство блиндажей и перетаскивание от места к месту бесчисленного количества ящиков с патронами, минами, снарядами. И все это в полевых условиях, со скудным питанием, в холод, сырость, под дождями.

Не к этому всему он стремился, когда рвался досрочно на фронт!

Все кончено! Все кончено! Все кончено! Всему конец! Черный, крайне печальный и бесславный конец!

Из амбара на свежий воздух вывели пятерых. Свежий воздух сразу опьянил томившихся почти двое суток в застенках людей. Глаза резало от дневного света.

– То по одному расстреливали, а теперь на партии перешли, – с горестным сарказмом процедил один из арестантов, своими словами напомнив всем о том, ради чего они тут сейчас оказались. – Торопятся, видать.