– Я глупее не видел.

– Ага, я тоже.

Она отвернулась и посмотрела в окно. За окном было лето, которое почему-то оказалось ненужным. И все-таки пахло вишней, созревшей среди дождей.

– Про девушку вы все-таки расскажите, вдруг я о ней что-нибудь знаю. Так просто, ради контакта.

– Что?

– Вы заполняйте тест, заполняйте.

«Как долго вы можете сохранять спокойствие, когда встает солнце в утро перед вашим расстрелом?»

– Вы не можете иметь доступ к такой информации.

– Я унаследовала звание. И парочку наград. И профессию.

Влад стиснул ручку в кулаке. Машка выбралась из-за стола, как-то неожиданно тяжело.

– Наташа училась на два курса младше. Мы с ней встречались. Ну, или дружили.

Погас свет. И в кабинете стало пасмурно. Небо уже не светилось. Влад опять видел только спину Машки. Он вдруг подумал, что сейчас, во время войны, показывать спину – скорее акт доверия, чем неуважения. Он даже почувствовал что-то вроде симпатии, но одернул себя.

– Про таких как она, – сказала Машка внезапно, – говорят: она родилась с зеленкой на лбу.

– А почему с зеленкой?

– Разве ты не знаешь? Чтобы расстреливать удобно. Люди с десятой верой долго не живут. И мы часто не знаем, что с ними произошло.

– У нее была десятая вера?!

– Она не говорила?

– Нет.

«Надо же, был рядом с таким чудом и не заметил», – подумал Влад.

– Но как она пропала? Куда?

Машка обернулась и посмотрела на него долгим взглядом.

– Про Дизеля слышал?

– Который штаны или моторы?

– Моторы, разумеется. Осенью девятьсот тринадцатого он исчез посреди Атлантики. Отплыл на пароходе из Антверпена, был в хорошем настроении, шутил. Вечером ушел в каюту и больше его никто не видел. Никогда. У него тоже была десятая вера.

– Тогда же не измеряли.

– Восстановили по биографии.

– А Наташа тут причем? Она ничего такого не сделала. Ну, не изобрела ничего. А с десятой должны мир менять, по-любому.

– Да. Может быть, удалиться из мира – это и есть его изменить? Давай тест, заканчивай, умник. Фонарик дать?

Влад отвечал на вопросы и думал о вере. Он толком не понимал, что это. Знал только, что это очень важная вещь – степень веры. Насколько человек может поверить. Как сильно. Говорят, у психов вера запредельная, только управлять ею нельзя, потому что не хватает чувства. Может, психи оттого и психи. Вера мощная, шестая, даже восьмая, а чувство нулевое.

В неровном луче фонарика тест казался особенно глупым. А Машка молчала и кормила крысенка в клетке. Еще бы канарейку завела…

Влад снова нашел, за что можно неуважать кураторшу, и это придало ему сил.

«Если вы не боитесь жирафов, можете ли начать бояться, если попросит Родина?»

Влад поразмыслил и ответил утвердительно.

Он шел обратно в темноте, подсвечивая себе дорогу телефоном. Электричество уже возвращалось в вены здания. Жужжали какие-то моторчики, свистели насосы, эскалаторы возили тени покупателей. Жаль, что на долю освещения не досталось ни ватта.

На первом этаже в свете уличных фонарей тренировалась группа солдат.

– Шире шаг! – орал командир и бойцы бежали бесконечно вверх по движущейся вниз лестнице.

Машка проснулась посреди ночи. Комната плыла и шаталась, как каюта лайнера, внезапно попавшего в шторм. Выли сирены, по стенам бродили лучи прожекторов. И, также внезапно, все успокоилось. Но Машка уже не могла заснуть. Она думала о Рудольфе Дизеле.

Вот он открыл дверь своей каюты, вот остался один. С качкой и шепотом волн наедине. О чем он думал? Какое было у него лицо в тот момент?

Машка не столько верила, сколько на самом деле знала, что бывают такие разломы, куда, раз, и проваливается человек. Исчезает. Падает все ниже, ниже.