– Мог ли я в самых дерзких мечтах предположить, что ваше высочество соблаговолит удостоить меня взглядом?

– Разумеется могли, господин де Лозен. Особенно теперь, когда получили столь блестящую должность, – как говорят, лучшую должность королевства. Мой кузен, видимо, весьма расположен к вам. Поздравляю от всего сердца, милый капитан!

– О, сударыня, если бы, помимо августейшего покровительства, я смел бы надеяться на вашу дружбу…

– То что тогда, сударь? – улыбнулась принцесса.

– Я почёл бы себя счатливейшим из смертных! – воскликнул барон, сам поражённый искренностью, прозвучавшей в его голосе.

– Эту дружбу я вам охотно предлагаю, барон, – сказала герцогиня, взмахом руки отпуская камеристок.

Она повернулась к Пегилену, глядя ему прямо в глаза. В эту минуту Великая Мадемуазель казалась восхитительно молодой и прекрасной, несмотря на возраст, значительно перекрывавший жизненный опыт капитана. От намётанного ока барона не ускользнул блеск карих глаз герцогини, и он решил развить успех:

– К несчастью, это невозможно, ваше высочество.

– Невозможно? Что вы говорите, сударь?

– Я говорю о том, что дружба между ничем не примечательным гасконским дворянином и принцессой королевской крови…

– Полно, господин барон. Право, не узнаю вас в этом самоуничижении. Что невероятного в такой связи? Ведь считаетесь же вы одним из ближайших друзей самого короля.

– Это так, сударыня, – без тени смущения продолжал Пегилен, – но любовь короля – это счастье, в то время как ваша дружба…

– Не останавливайтесь, господин де Лозен! Чем вы находите мою привязанность, в отличие от королевской? Отвечайте же, договаривайте: моя дружба – это…

– Мечта, ваше высочество! – пылко вскричал барон. – Мечта столь великая и столь несбыточная для меня, что я теряю голову!

– Значит, барон?..

– Но я не смею, не смею! – восклицал капитан мушкетёров как бы в порыве восторга.

Госпожа де Монпансье начала терять терпение. Лозен, почувствовав перемену в её настроении, поспешил сменить тактику:

– Сударыня! Я приношу клятву верности к стопам вашего высочества. Моя дворянская честь и незапятнанное имя порукой тому, что в любое мгновение я пожертвовую по вашему слову жизнью с улыбкой на устах. И не будет для меня более радостной участи, чем умереть за вас, пролить всю кровь – каплю за каплей, благословляя ваше имя. Прошу вас верить, что отныне я – ваш самый преданный слуга!

– Друг, милый барон, не слуга, а друг, – поправила его взволнованная таким проявлением чувств герцогиня, – будьте для меня не паладином, а самым нежным другом.

– Сударыня, я ваш душой и… телом.

– И оставьте, молю, ваши нелепые предубеждения. В конце концов, вы – один из самых блестящих рыцарей Франции, а я – всего лишь скромная внучка Генриха Четвёртого, единственная заслуга которой в том, что ей посчастливилось родиться на ступенях трона.

Барон чувствовал, что принцесса не решается довести своё рассуждение до конца. А ему хотелось выжать весь сок из плода этого свидания, и потому он промолвил:

– Ваше высочество слишком высоко стоите надо мной, чтобы не простить ошибки, вызванной лишь избытком почтения к вам.

– Мне нечего прощать вам, барон, – возразила Великая Мадемуазель, – однако я предполагала в вас большую смелость и… предприимчивость. Видно, что я до сих пор не знала вас хорошенько.

– Никого это не огорчает больше, чем меня, сударыня. Тем усерднее буду я стараться исправить сие прискорбное упущение.

Было очевидно, что ответ его пришёлся по вкусу принцессе, и Пегилен мысленно поздравил себя с этим.

– Надеюсь, что с этой минуты ничто не сможет помешать нам заново открывать друг друга, господин де Лозен.