– Я уверена, что вы всё тщательно взвесили, прежде чем принять решение, сын мой! – перейдя с шёпота на властный тон, произнесла королева-мать и нехотя отпустила сына в покои кардинала.

Чувствовала ли она в его поведении постепенное отдаление от себя или нет – этого было не понять. Однако в эту минуту на её лице отразились все волнения и тревоги, которые копились в её душе в эти последние недели. Многие присутствующие восприняли её чувства как проявление горя в виду близящейся утраты доверенного друга и министра. Но лишь единицы были способны распознать в этом беспокойство о делах, скорее, земного и, более того, финансового характера, которое имело непосредственное отношение к завещанию кардинала.

За несколько дней до этого господин Кольбер – личный секретарь Мазарини, человек неприметный и ничем не выделяющийся среди остальных чиновников канцелярии первого министра, представил королю заверенную копию завещания, в котором кардинал назначил Людовика своим единственным наследником. Каким образом о содержании этого документа стало известно всем не только в Лувре, но и даже за пределами Парижа, можно было лишь догадываться. Уже к вечеру того же дня новость о неимоверной щедрости умирающего Мазарини облетела весь Париж и достигла ушей королевы-матери. Нежелание сына советоваться с ней и обсуждать этот жест кардинала настораживало, даже пугало Анну Австрийскую. И всё-таки в глубине души она лелеяла надежду на то, что это было всего лишь мальчишеским упрямством, и в итоге Людовик поступит, как и всегда: так, как она считала единственно правильным. Пусть он считает принятие этого решения своим личным делом, если это согревает его возрастающее самолюбие, королеве-матери было гораздо важнее, что принятое королём решение было бы, как и всегда резонным и правильным, в соответствии с её мнением, и только.

– Ступайте, сын мой! Бог с вами! – с этими словами напутствия Анна Австрийская отпустила Людовика и вернулась к глубокому креслу с высокой спинкой, которое было удобно расположено в центре приёмной, в более или менее свободном пространстве в окружении картин и статуй.

Между тем дю Плесси-Бельер остался в приёмной, тогда как Людовик вошёл во внутренние покои для личного разговора со своим крёстным отцом и министром, на этот раз действительно с глазу на глаз, так как никто не посмел идти за ним следом.

Ища место, где он не привлекал бы к себе внимания, Франсуа-Анри занял место у одного из стеллажей, не заметив, что оказался рядом с бюстом Меркурия, который как будто бы наблюдал за происходящим с едва уловимой иронией в улыбке.

Лёгкий аромат фиалок заставил маркиза обернуться, и тут же в прищуре синих глаз мелькнули лукавые огоньки.

– Явились выхлопотать для себя внеочередное повышение? – негромко спросила Олимпия де Суассон, скользнув взглядом по муаровой маршальской ленте.

– О, моя дорогая графиня! Прошу прощения, я не заметил вас в этой юдоли слёз, – вежливый тон контрастировал с дерзкой усмешкой на его губах, – надо полагать, что и вас привели сюда те же хлопоты?

– Он же мой дядя! Или вы уже успели забыть об этом? – тоном упрёка напомнила ему Олимпия и присела на обитую бархатом скамеечку, тотчас же отвернувшись к сидящим напротив сёстрам и кузине.

Не найдя достойного ответа на эту острую шпильку, Франсуа-Анри устремил свой взгляд на портрет, выставленный на треноге в скромной раме с облупившейся позолотой.

С карандашного наброска на него смотрела красивая молодая женщина. Изящный наклон головы, струящиеся по плечам локоны, едва уловимая улыбка и добрый взгляд притягивали внимание помимо его воли. Казалось, будто они знакомы тысячи лет, и это ей он доверял секреты и печали, делился сокровенными мечтами, тогда как её молчаливое внимание было целительнее всех лекарств и утешений.