Небо, упади на меня…
Что-то бормочешь спросонок.
Христос был когда-то ребёнок.
Бродишь и бредишь, и бродишь.
Небо, упади на меня…
Глас, мы споём с тобою
вместе чудесней звуки.
С клироса хор – не к разлуке.
Небо, упади на меня…
В два поломанных горла
фистулу ставить напрасно.
Боже, как жизнь прекрасна!
Небо, упади на меня…
В тёплой постели прелой
холодно невыносимо.
Клинопись стёртой гордыни…
Небо, упади на меня…
Борису Пастернаку
Что в строках, которые вы не прочтёте?
Кому предпочтёте скитальца и странника?
– Вас трудно понять без подстрочника.
Странно?
В чьём имени ищем созвучность эпохе?
О, как не любили! О, как защищаем!
Обложки могильных камней открываем.
Странно…
Кому нынче скорую гибель готовим?
Когда чувства выше всех разумов мира?
Потом снова склеим разбитых кумиров.
Странно…
Что выдох? Не часть ли того, что при вдохе?
Что истина? То, что приемлемо многим?
Но кто-то впервые пройдет по дороге.
Странно…
И кажется мне, что отставший в пути
спешит поскорее спиной повернуться,
чтоб думали, что он идёт впереди.
А тем, впереди – им уже не вернуться.
Страшно…
Селфи
Уж сорок лет. И бес в ребро
печалью мудрого открытья:
прекрасно старое вино,
прекрасны молодые лики!
Налью вина в фужер высокий.
Лукаво выпукло бедро.
Иных ушли уже давно
вагоны в станций монолиты.
Когда мой тронется вагон,
в суровый пурпур упакован,
кто будет в нём?
Что будет в нём?
Фикус
Вам не нравятся заунывные похоронные марши.
Но вам нравится улыбки американской синус.
Я прорастаю – доисторический фикус —
сквозь лестничные пролёты и марши.
Машут листья широким жестом,
а может, и жестом Креза.
Двухмерностью мышечного среза
малого или не малого желудка.
Но жутко
пробивать крышу:
на термометре – минус сорок.
И верхушка ложится боком
на чердачное окошко.
А потом диверсантом – вдоль,
над псевдо-поэтическим запустеньем.
Какому дьяволу пришло в задницу
сделать меня доисторическим растением!
Только голоса слышу
да фонтанчики запахов с кухонь.
Представляю себе лица,
шевеля зелёным ухом.
Глубинный помёт – немалая плата!
Несъедобен – одно утешение.
Ах, как хочется нежно двинуть
в глаз воробья, обожравшегося вареньем.
Но и чердак скоро кончится.
И как верхушке не корчиться,
сквозь шифер на минус сорок —
скоро.
Ворох листьев собрался.
Шифер – так в костре – рвануло.
Над крышей зелёный факел…
Снегом солнце в горло толкнуло
ледяной цилиндрик воздуха
по гортани вниз.
Вот оно, прозрение!
Вот она, жизнь!
Но что бывает с фикусом в мороз,
хоть он и доисторический?
Вот и вызвал у ворон
американский смех истерический.
Недолго сквозь марши траурным маршем
стволу высыхать.
У каждого своё назначение —
жить или созидать…
Мышечный срез желудочка
в трубочку холод сожмёт.
Смерть – это просто рождение
наоборот.
Вам не нравится похо…
Ва… нра… мерика…
Больше не раст…
Фикусы.
Опять дождь
Опять и сумрак за окном.
Земля набухла…
Мохнатенькие тоскунчики,
махонькие,
по комнате таскаются из угла в угол.
Таскают на нитках привязанных токсиков.
Те мохнатенько зевают: «Тоскота… Тоскота…»
Ушки вздрагивают.
Ждут.
Стука в дверь, звонка.
Но минута за минутой
выкукливаются в ленивых бабочек
и вылетают в окно.
Одинокость зло потирает руки —
подсчитывает барыши.
А мне бы – зонтом в твоей руке,
под дождём,
по улицам Москвы.
А ещё лучше —
по набухшей земле.
И чувствовать: по спине
хлопают капли,
как друг по плечу.
Мохнатенькие тоскунчики
уткнулись в подмышку.
Опять дождь. Опять не усну.
Опять.
Невесомость
В мире весомее нет ничего,
чем отрицание, чем невесомость.
Сколько там весит горькая совесть?
Так отчего же так тяжело?
И уронив на колени лицо,
переберите свои оправдания.
Чем измеряются воспоминания?
Так отчего же так тяжело?
Кто ты на свете? Не всё ли равно?