Дом появился внезапно, как будто был всегда – но только теперь позволил себя увидеть. Он был стар, перекошен, но жив. Не жилой – именно живой. Как что-то, что дышит, но не должно. Бревна – вросшие в землю. Окна – забиты, но между досками кто-то оставил щели. Крыша провалена в одном месте. И всё здание казалось не построенным человеком, а выросшим из корней, как нарост на теле леса.

– Мы были здесь, – сказала Люси.

– Когда?

– До. После. Неважно. Мы были.

Илай не ответил. В груди сжалось. Он не узнавал дом, но чувствовал: он знает его. Его запах. Его тень. Его страх.

Они вошли.

Тишина внутри была плотной, как шерсть. Пыль висела в воздухе, не падая. Пол – гнилой, но не скрипел, как будто сам не хотел будить тени. Мебели почти не было. Только стол, перевёрнутая кровать и зеркало – разбитое, но ещё отражающее.

На стене – детский рисунок. Человечек с глазами в форме капель. Над ним – надпись:

“Он не видит, но всё знает.”

Люси тронула рисунок пальцем. Он осыпался.

– Это был наш дом? – спросил Илай.

Он не хотел знать. Но знал. Это было внутри. Не память, а связь. Он прошёл вперёд, вглубь, туда, где было темнее. Под полом что-то дышало. Тихо, медленно, как боль, пережитая, но не заброшенная. Он остановился. Смотрел в щель между досками. Там – не было света. Но были движения. Как будто корни шевелятся. Или руки.

– Там что-то… – начал он, но Люси уже стояла рядом.

– Это она.

– Кто?

– Та, что осталась, когда ушли.

Пол под ногами издал протяжный, глухой стон – не скрип доски, не треск старого дерева, а именно стон, будто здание, до этого недвижимое и забытое, наконец вдохнуло – и в этом дыхании узнало того, кто вошёл. Будто само место помнило.

На облупленной стене, в тени перекошенного оконного косяка, висела старая фотография, выцветшая до серых теней. Женщина стояла у двери, напряжённая, будто её плечи вот-вот сожмутся в комок. Рядом – мальчик, с опущенной головой и поникшими плечами, словно вся тяжесть мира давно осела на его спину. Лицо женщины почти стёрто временем – черты расплылись, как следы на запотевшем стекле.

Но глаза… глаза остались. И даже сквозь плёнку старости и выцветшей бумаги они смотрели. Прямо. Осторожно. В него. Он протянул руку – пальцы коснулись стекла, холодного, как утро после долгого сна, и в тот же миг в голове вспыхнуло: не образ, не слово, а чувство, вытесненное, забытое – но не исчезнувшее.

– Я сказала – не выходи! Ты слышал меня?!

– Мама… я просто…

– У тебя нет «просто». Ты не можешь быть слабым. Ты должен быть… лучше. Лучше, чем он. Лучше, чем я.

– Я боюсь…

Фотография соскользнула со стены. За ней – звук: будто здание выдохнуло. Один из половиц дрогнул, и прямо у его ног сорвался кусок доски. Под ним зияющая дыра, чёрная и бездна, в которой не было ни света, ни времени.

А в этой дыре – зола.

И с каждым мгновением из щели начинал подниматься дым – не едкий, не враждебный, а густой, пряный, с тем особым ароматом, что бывает только у костра, в который бросают письма, дневники, детские рисунки – всё то, что слишком больно держать, но невозможно по-настоящему отпустить.

Он вдохнул и сердце ударило чаще. Не от страха. От узнавания. Из завесы дыма начала проступать фигура. Не полностью человек. Не полностью пепел. Женская. Высокая. Сложенная будто из золы, ткани и света, как будто внутри неё пылала печь. Руки были сложены на животе. Глаза – закрыты. И всё же он знал: она видит.