"Работы Лили Сорренти," – произнес Алессандро, снимая темные очки и вешая их на вырез рубашки. Его голос, обычно заставляющий людей вздрагивать, здесь просто растворился в тяжелой атмосфере запустения.

За прилавком из поцарапанного дуба сидел мужчина, чей возраст было трудно определить – то ли шестьдесят, то ли все восемьдесят. Желтые от никотина пальцы с обкусанными ногтями перелистывали пожелтевшие страницы местной газеты, на которой красовалось пятно от кофе. Он даже не поднял головы на посетителя.

"В углу," – буркнул галерист, тыкая пальцем куда-то за стеллажи с пыльными керамическими вазами. – "Никому не нужны. Последний раз что-то купили полгода назад – какая-то японка. Двадцать евро отвалила и то потом ныла, что переплатила. Хотя, если честно," – он презрительно скривил губы, – я бы и за десять не взял.

Он скептически осмотрел Алессандро с ног до головы. Вы, конечно, можете их купить, если так уж хочется выбросить деньги. Но предупреждаю – даже в подарок врагу такое не стоит дарить. Разве что повесить в туалете – может, хоть там оценят.

Алессандро медленно прошел между шаткими деревянными стеллажами, его дорогие туфли скрипели по полу, покрытому слоем пыли. В дальнем углу, где свет от единственной лампы едва достигал, висели три холста, криво прибитые к стене.

Первый – "Старик на ступенях". Морщинистые, узловатые руки старика сжимали четки, костяшки пальцев побелели от напряжения. Но глаза… Глаза, написанные смесью ультрамарина и умбры, смотрели куда-то сквозь стены галереи, сквозь время, в какую-то далекую реальность, известную только ему. Каждый мазок, каждый неровный слой краски передавал дрожь в пальцах, усталость в позе, всю тяжесть прожитых лет.

"Она наблюдала за ним часами," – вдруг осознал Алессандро, ощущая странное сжатие в груди. Он видел, как Лили могла сидеть напротив этого старика день за днем, изучая каждую морщину, каждый жест, прежде чем перенести их на холст.

Второй холст – "Девочка с сигаретой". Подросток лет шестнадцати, в потертой кожанке, прислонившаяся к фонарному столбу. Сигарета в ее пальцах дымилась тонкой струйкой, но настоящий огонь был в глазах – вызов, брошенный всему миру, который упорно отказывался ее замечать. Краска легла густо, местами грубо, мазки были резкими, почти агрессивными, как будто сама Лили вкладывала в них всю свою злость.

И третий… Автопортрет в отражении витрины. За ее спиной – размытая, невнятная Флоренция, люди, сливающиеся в цветные пятна. Но ее лицо… Оно было выписано с такой четкостью, что казалось, будто она вот-вот заговорит. Голубые глаза – смесь кобальта и лазурита – смотрели прямо в душу, проникая куда-то очень глубоко, туда, куда даже Алессандро боялся заглядывать.

"Сколько?" – спросил он, не отрывая взгляда от автопортрета. Его голос звучал хрипло, как будто в горле застрял ком.

"По десять евро за штуку. Все три – двадцать пять отдам," – галерист наконец поднял голову, и Алессандро увидел в его глазах ту самую пустоту, которую так часто изображала Лили. – "Хотите, могу в коробку упаковать. Только она старая, немного потрепанная."

Алессандро молча отсчитал пять банкнот и положил их на прилавок.

"Упакуйте. Аккуратно," – произнес он, и в его голосе прозвучала та самая сталь, которая заставила галериста наконец по-настоящему встрепенуться.

Вторая галерея называлась "White Space"– претенциозное название для помещения, которое скорее напоминало стерильный медицинский кабинет, чем храм искусства. Грубые бетонные стены без единого украшения, полы из полированного серого бетона, ослепительно белый свет LED-ламп, бивший прямо в глаза. Алессандро поморщился, когда переступил порог – здесь пахло не красками и творчеством, а антисептиком и холодным металлом.