Лили продолжала вытирать бокалы, её движения оставались плавными и размеренными, но в глазах появилась едва уловимая тень. Сильвио, заметив это, положил свою мясистую ладонь на её тонкие пальцы: "Я серьёзно, переживаю за тебя. Лучше даже не говори с ним. Вот, держи". Он протянул ей деньги – твои чаевые за сегодня. Купюры были слегка влажными от его потных ладоней.

Она кивнула, аккуратно сложив деньги в карман фартука. Внезапно Сильвио переменился в лице, его глаза снова стали добрыми, а голос – громким и радостным: "Смена почти закончена, а на Пьяцца Санто Спирито сегодня праздник – музыканты, толпа, свет отличный. Может, нарисуешь что-нибудь? Как ты любишь.

Она чуть улыбнулась в ответ, и на её лице появились милые ямочки на щеках: "Спасибо, Сильвио. Ты прав, свет сегодня идеальный для теней". В её голосе звучала тёплая благодарность, но где-то в глубине глаз оставалась лёгкая тревога, как предчувствие грозы в ясный день.

Пьяцца Санто Спирито встретила её какофонией звуков и движений. Уличные музыканты в потрёпанных шляпах играли что-то задорное на аккордеоне и скрипке – их пальцы порхали по клавишам и струнам с такой лёгкостью, будто сами инструменты оживали в их руках. Торговцы зазывали покупателей к своим лоткам, где громоздились пирамиды спелых фруктов и сверкали дешёвые сувениры. Дети с визгом гонялись за голубями, а их матери кричали им вслед предостережения, но без настоящей злости этот вечер был слишком прекрасен для строгости.

Лили нашла своё привычное место в тени старого палаццо с облупившейся штукатуркой, где свет падал под идеальным углом – резким и драматичным, создавая глубокие, насыщенные тени, которые так любили старые мастера. Она поставила потертый мольберт, на котором остались следы от сотен предыдущих работ – царапины, пятна краски, маленькие вмятины, каждая из которых хранила свою историю. Достала краски в тюбиках, многие из которых были смяты и почти пусты, и кисти с обгрызенными кончиками. Эти кисти помнили каждую её картину, каждый мазок, каждое творческое озарение.

Перед ней разворачивалась сцена, достойная кисти старых мастеров – молодой отец с грубыми рабочими руками, покрытыми шрамами и мозолями, катал на плечах смеющегося мальчика. Их лица, освещённые солнцем, сияли беззаботным счастьем – морщинки у глаз отца складывались в лучики, а беззубая улыбка ребёнка была настолько искренней, что казалось, вот-вот вырвется за пределы холста. Она начала писать, полностью погрузившись в процесс, её движения были точными и уверенными, будто её рукой водило само вдохновение.

Её стиль – резкие контрасты света и тени в духе Караваджо, где в тёмных участках всегда угадывалось что-то ещё, какая-то скрытая правда, второй слой реальности. Каждый мазок был осознанным, каждая тень – продуманной. Кисть скользила по холсту с лёгкостью, но в то же время с невероятной точностью, краски смешивались прямо на её пальцах, оставляя новые цветные отметины, которые постепенно превращались в живую, дышащую картину, которая казалась почти одушевлённой. Она писала не просто сцену – она писала эмоцию, момент, душу этого вечера, вкладывая в каждый мазок частичку себя. Особенно ей удавались руки. На этой, картине она уделила особенное внимание рукам отца – грубые, с выступающими венами, с маленькой татуировкой на указательном пальце. Такие руки могли и убить, и нежно обнять ребенка.

Алессандро Висконти наблюдал за ней издалека, скрытый тенью колоннады. Его люди уже нашли всю информацию : Лили Сорренти, 22 года, официантка в кафе "Alba Mattina", училась в художественном лицее, но бросила из-за денег. Сирота. Ни семьи, ни покровителей. Выставляет свои работы в нескольких местных галереях, но они не пользуются спросом. Живет в крохотной комнатке на окраине Сан-Фредиано, в доме, где сырость проедает стены, а соседи – такие же неудачники, как и она.