"Лили…" – он шептал её имя, словно молитву, ощущая, как оно обжигает губы. Каждый звук в этом имени казался ему совершенным – мягкое "л", нежное "и", дрожащее "и" в конце, будто вздох. Это имя преследовало его с того самого мгновения в кафе, когда их взгляды случайно встретились, и он увидел её глаза. Такие глаза он видел только на старинных иконах в церкви Сан-Лоренцо – у мадонн, взирающих на верующих с невозмутимым спокойствием. Впервые он ощутил приступ в тысячу раз сильнее чем обычно. Потому что перед ним была не картина. Не бездушный холст. Живая, дышащая женщина, чья красота была столь же непостижима, сколь и опасна.

Он наблюдал, как её пальцы, испачканные в ультрамарине, скользили по холсту. Каждый мазок был точным, выверенным, будто она не создавала изображение, а лишь проявляла то, что уже существовало в мире, но было скрыто во тьме. Когда она смешивала краски на палитре, на её лице появлялась легкая улыбка – едва уловимая, почти детская. И этот свет, это сияние заставляли его стискивать зубы до боли.

В его коллекции были вещи, которые заставляли кровь стыть в жилах: этрусский кинжал с рукоятью из человеческой кости (говорят, им был убит сам Ганнибал), посмертная маска Данте Алигьери, "Святой Себастьян" кисти неизвестного ученика Леонардо, купленный за баснословные деньги у швейцарского коллекционера. В его палаццо во Фьезоле стояла подлинная скульптура Челлини, которую весь мир считал утраченной. Но теперь он хотел добавить к этому списку её – не картину, а саму художницу. Потому что в её глазах была та же глубина, что и в её работах. Обладание сводило его с ума, а сейчас это желание пересиливало всё. Она должна стать его. Как все прекрасное в этом мире. Он чувствовал, как в груди разливается знакомое жжение, как кровь стучит в висках, как пальцы сами собой сжимаются в кулаки. Это было больше, чем желание. Это была потребность. Неутолимая, всепоглощающая потребность обладать.

Он шагнул ближе, оценивая работу. Композиция – явно отсылка к Караваджо, но не подражание. Она не копировала свет она его чувствовала. В тенях угадывались силуэты, которых не было на площади: фигура в дверном проёме, отражение в воде… слишком много деталей для уличной зарисовки.

"Она видит то, чего не видят другие", – подумал он. Это было больше, чем талант. Это было проклятье. Как у тех старых мастеров, которые сходили с ума от собственных видений.

Флоренция дышала вечерней прохладой, когда он подошёл вплотную. Его тень упала на холст, перечёркивая композицию.

– Ты пойдешь со мной , – сказал он негромко, но так, чтобы каждое слово врезалось в сознание.

Лили вздрогнула. Кисть дрогнула в её пальцах, оставив некрасивый мазок на почти законченной работе. Она медленно повернулась, и в её глазах вспыхнул страх – не истеричный, а холодный, расчётливый.

– Нет, – чётко ответила она. – Меня не интересует это.

Но голос дрогнул. Она знала кто он.

Её пальцы лихорадочно задвигались, закрывая тюбики с краской. Мольберт захлопнулся с резким звуком, хотя краски ещё не высохли – эта картина предназначалась для галереи на "Arte Moderna"., где её работы годами пылились без покупателей.

Алессандро не привык к отказам. Его пальцы сомкнулись вокруг её запястья – не больно, но так, чтобы она поняла: сопротивление бесполезно.

– Я всегда получаю то, что хочу, – его голос звучал как скользящий по коже холодный клинок, низкий и опасный, с едва уловимой дрожью одержимости. Он наклонился так близко, что его дыхание смешалось с запахом масляных красок и дешевого шампуня в ее волосах.

– Мне все равно, – ее голос дрогнул, но не от страха, а от сдерживаемой ярости. Она вырвалась с неожиданной силой, подхватывая потрепанную сумку с красками, словно это было единственное, что действительно имело для нее значение в этом мире.