– А ты сама что думаешь? Куда он делся? – он прищурился, будто хотел поймать её на слове.

Авдотья отвела взгляд, пальцы легонько дрогнули на тетради.

– Думаю? Да что тут думать. Жил, работал, потом пропал. Может, в кабаке застрял, может, ещё где. Мне откуда знать? Я тут сижу, ворота стерегу да чайник грею.

– Ночью станки не гудят? – Щетинин кивнул на цех, будто невзначай.

Она замерла на миг, потом пожала плечами.

– Бывает. Заказы спешные, говорят. Ночь – не моё время, я домой ухожу. А что там гудит – не моё дело.

– Ясно, – Щетинин кивнул, выпрямляясь. – Спасибо, Авдотья Петровна. Где мастера найти?

– В цеху, за второй дверью. Спросите Прохорова, он там, – она махнула рукой, возвращаясь к тетради.

Щетинин двинулся к двери, но её голос догнал его:

– Если найдёте Михаила, скажите, чтоб к станку вставал. Без него работы больше, а рук меньше.

Девушка проводила его взглядом, в котором читалось что-то вроде лёгкого беспокойства. Или просто осеннее хмурое утро делало всех угрюмыми.

Щетинин продвинулся вглубь помещения, и типография сомкнулась вокруг него, точно чугунная клетка. Громадные машины дрожали, сотрясая пол под ногами, их железные рычаги двигались вверх и вниз с механическим стоном, словно выколачивая мрачный пульс неизбежности. Атмосфера давила своей густотой, удушливая – пропитанная исходящим от механизмов зноем, острым запахом горячего металла, резким ароматом кислых чернил и липким, приторным духом типографской краски. Мельчайшие частицы уличной грязи оседали на влажный от дождя плащ, образуя на ткани тонкий, землистый налёт. За мутными окнами, закопчёнными сажей, сгущались сумерки, но внутри газовые рожки бросали на стены рваные тени – силуэты станков и рабочих плясали в жёлтом свете, как призраки на заброшенном балу. Под ногами скрипели прогнившие доски, стонали под каждым шагом, словно жалуясь на чужую тяжесть. В дальнем углу тянулись массивные прессы с гладкими рычагами, отполированными сотнями рук, – время от времени один из них издавал низкий, надсадный скрип, точно старый зверь, что задыхается от работы. Чернильные отметины густо покрывали стены, напоминая о давно минувших днях, а пол окутывала плотная, серая бумажная крошка, неподвижная и заброшенная, словно прах забытых историй. Рядом громоздились столы с листами – одни уже несли отпечатки букв, другие лежали в ожидании, белые, как кости. ШШорох бумаги, металлический лязг и гул голосов сливались в спёртый воздух, затхлый, как сама смерть, что готовила здесь свои чёрные страницы.

Щетинин лавировал среди ревущих машин, скользя взглядом по напряжённым лицам сгорбленных фигур. Усталые, осунувшиеся, с глубокими морщинами от постоянного напряжения, они были серы от копоти, въевшейся в кожу. Пальцы рабочих, с облупившейся кожей и черными ногтями, были вечно испачканы краской, которую не отмыть до конца. Одни работали, склонившись над станками, с выражением обреченности и усталости на лицах, другие украдкой переговаривались, бросая на Щетинина настороженные взгляды.В тени, возле аккуратных стоп чистых листов, двое молодых линотипистов, с взлохмаченными волосами и тёмными разводами на лицах, прикурили свёрнутую на скорую руку папиросу, их тихие голоса тонули в клубах едкого дыма.

Щетинин миновал шумный рой, прошёл к двери мастерской и стукнул и постучал костяшками пальцев. Из-за гудящих агрегатов послышался голос:

– Да кто там ещё? – Прохоров вышел, вытирая руки о передник. Невысокий, коренастый, с облупившимся ногтем на большом пальце. По рукам мужчины было видно, что он стоит за массивным рабочем станком, а не бумаги перекладывает. – Вы по делу?