«Бодрый холод сжал мне тело. Легкость уносит ноги. За спиной поднялась гора. Она оградит. Все отступает, мысли кубарем раскатились по темным дырам. Там их объемлет теплая тишина, и они, запутавшись в корнях, переплетаются со стеблями. Их обрастает теплый мох, на них оседает легкий прах. Солнце их желтит и сушит, они омертвели. И без них скроюсь».

Без памяти от усталости он добегает до хутора. В темноте между кустами на веранде движется вправо и влево огонь. Он приближается и пролетает мимо. На плечи брызжет холодный сноп, то учащаясь, то сходя на капли.

Перед ним все гнется в петли. Заяц сжимается под стенкой. «Саранча налетает на огонь. По ее жилам струится кровь. Они рассыпаются на тонкие волоски, и крылья рвутся с треском и скручиваются словно от жара. И она кричит от боли, и мне ее жалко. Что же ночью за победой?»

Дыхание мягкое, спокойно. Страх уничтожен хвастливой насмешкой. Сон клонит голову. Толкая тихо кочан капусты, заяц пробирается мимо веранды. У запертой двери стоит сторож. Он говорит с кухаркой.

Сторож: Чем сегодня будешь кормить?

Кухарка: А тебе все мясца.

Сторож: Да, мне бы что-нибудь твердое. И поточи ножи.

Кухарка: А чего же мясного? Разве дичи.

Сторож: Хорошо, можно.

Кухарка: Зайца?

Сторож: Хорошо, можно. Не забудь поточить нож.

Кухарка: А зачем его точить?

Сторож думает: «Я зарежусь». Вдруг он подмигивает.

«Но вот они умолкли. Что же мне грустно? Никак не могу вспомнить. Ну да, я еще не в норе. Холодный ветер дует на меня, обдает холодный дождь и ворошит шерсть». Наконец заяц заползает в свою нору. Глаза открылись в темноте. «Наконец я тебя увидел. Нора завалена листьями. Нужно в них закопаться, старательно, усердно; я должен сжать, не выпускать, накормить капустой».

Вдруг в дырку входа просунулась морда, близко к кочану. «Проклятые воры; под носом, кружатся вокруг норы. Я вам переломаю, проклятые воры, крылья. Все добро, свое добро, краденное с трудом, проклятые, будьте прокляты, уносят; я вам не дам. Я когтями сломал крыло; слетается масса проклятых сов. Однокрылая сволочь всползает на насыпь. Мне придется плохо от этого за того. От кого? А, мне видится вечный обман. Так вот для какой чепухи меня душили страхи, для чего я вспоминал преступление. Я наказан за преступление? Тяжелое мое преступление! Я преступник! А, проклятое все! Обманули меня в моем ничтожестве мечтами о жестокости. Я сам… Будь он проклят. Я его не трогал. Я несчастный». Но на этом сова раскроила его череп клювом, вторым ударом.

По заросшей просеке вечером пробегает второй щенок, с красными глазами, нюхает траву и глину в заснеженных подмерзших ямках, ударяет твердыми когтями задних лап, испугавшись чего-то, по обломкам гнилого дерева и несется версту за верстой, мимо склоненных берез, растущих по пяти из одного корня.

Его гонит страх одиночества и тоска – сквозь густую траву, и справа и слева доходит до лба холодными стеблями. Он бьет ее мордой в две стороны, но она мешает бежать. Он замедляет бег и продирается по вянущим оврагам. Редеет. Просветилось и тут и там темное небо. Он вышел к реке и видит плот. Вокруг четырех костров тесно сидят люди, обернутые чем пришлось, тряпьем, поплотней, сжавшись. Лежащие спят. В котелках на огне закипает вода. В темноте у телеги белая лошадь с обтянутыми ребрами и серыми пятнами грязи, склеившей зимнюю шерсть, заложив копыто задней правой вверх бабкой, опершись на левую ногу. Не шевелится на шорох шагов, на звук голосов.

Люди у огня греют руки и ноги, жмутся, доедают что было луку и орехов; в прорехах и дырах ищут – может, осталось – крошек; ни корок, ни огрызков, и у вывернутых карманов в траве на коленях шарят руками – поднялись с пустыми.