– Китайцы – крысы, – сообщил он. – Грязные, вшивые, тифозные, подлые крысы. Пожалеешь, пустишь куда-нибудь в уголок китайца – а через день у тебя там будет двадцать пять китайцев, а через неделю тебя из твоего же дома на улицу вышвырнут. А ты помнишь, – (это уже мне), – как раз когда мы учились, был эксперимент по совместному обучению? Они стукачи все до последнего, а как драться – так только вдесятером на одного. Читать-писать еле выучивались – подлые, а тупые. Из каких они пещер к нам повылезли, хотел бы я знать.

– Ты ошибаешься, – сказал Фиговидец спокойно. (Впервые столкнувшись с народным предрассудком, он с терпеливым ещё недоумением вглядывался в его лицо.) – Это очень древняя и культурная нация.

Муха сострадательно улыбнулся.

– Так то, наверное, другие. – Он задумался. – От этих воняет, – выложил он последний и (он должен был так думать) наиболее убедительный для фарисея аргумент. Бедный Муха. Для фарисея он сам ощутимо пованивал.

Как и всё вокруг. Дорога, не разделённая на проезжую часть и тротуар, была густо усеяна мусором, в котором преобладали полиэтиленовые пакеты и тусклые клочья целлофана. В густой грязной воде луж плавало столько окурков, как если бы их высыпали туда намеренно. С просохших участков ветер поднимал мелкий лёгкий сор и песок, щедро оставленный зимой. Тухлые грязные запахи были столь сильны, что казались овеществлёнными, валяющимися повсюду, как гниющая падаль. Машины, проезжая, поднимали зловонные тучи. Люди – на этой дороге их почти не было, а кто был, торопился поскорее уйти – походили на кульки, скрывавшие под серой скрученной бумагой одежды всё тот же смрад. Некоторые машины норовили промчаться так, чтобы забрызгать грязью пешеходов; вслед им летели проклятия и камни. Муха первым свернул на тропинку, петлявшую в истерзанном кустарнике. Впереди были мягкое ровное тепло, усиливающийся запах земли, и мёртвая жёлто-коричневая трава показала свой юный зелёный подшёрсток.

Некрупные чёрные птицы бродили по траве, не боясь и что-то выискивая. Небольшой пруд стоял раствором жёлтой глины, в бледном небе стояла легкая муть. Пронеслось дуновение настолько слабое, что направление ветра определить по нему было невозможно: словно воздух, долго-долго сдерживавший дыхание, глубоко вздохнул и вновь замер. Метрах в ста начинался лес: то угрюмо-серый, то аспидный сплав искорёженного железа, бетона, кирпича и пока мёртвых деревьев.

– Летом хоть как-то выглядит, – сказал Муха. – Зелень, чертополох, то-се. В августе ходят за грибочками, кому жизнь не дорога. – Он помолчал, пошуршал ботинком по траве. – Сталкер помер недавно.

– У нас тоже такое есть, – сказал Фиговидец, невозмутимо озираясь. – Половина острова, весь западный край. В Джунглях нет ничего опаснее змей, а они не ядовитые. Эти места мало-помалу распахивают под огороды.

– О! – оживился Муха. – Огороды везде, я же говорил. У вас какие сорта выращивают?

– Я в сортах не очень разбираюсь. Применительно к климату.

– А чего больше – травы или мака?

Фиговидец задумался:

– Больше всего, полагаю, картошки. Потом капуста.

– Какая капуста?

– Белокочанная, кольраби, брюссельская, – добросовестно перечисляет Фиговидец и запинается, глядя в округлившиеся глаза моего приятеля. – Цветная, – шепчет он напоследок, и невнятная скоропись его интонации неотличима от горестных каракуль (когда горе боится себя обнаружить) «прощай навсегда» тех, кого не любят.

– Они выращивают на огородах овощи, – говорю я Мухе.

– А что ещё можно выращивать на огороде? – поражается фарисей.

– Коноплю, – машинально отвечает Муха. Он похож сейчас на человека, который внезапно узнал, что говядину можно не только есть, баб – не только ебать; вся его жизнь в этот миг откровения расплавляется, потеряв хребет, в вопрошающем взоре того, кто со всем перечисленным делал и делает что-то иное, непознаваемое.