Нет уже никого: ни матери, ни отчима, ни Юрки с Нюркой. Только могилки на старом кладбище. В последний раз ездила – едва нашла: эта самая чилига, которой ее мать лупцевала, кругом проросла – не подступиться. А была бы покорная – может, тоже уже ровненько лежала между ними. Нюрка с Юркой как взяли в подростках в руки вилы да лопаты, так с ними и срослись на всю жизнь, а жизнь их согнула и в земельку уложила. А Алька – нет. Альке мать мотыгу даст в руки – иди, картошку окучивай. А Алька мотыгу под лопухи, а сама через плетень шасть – и на речку или в лес. Принесет в корзинке ягод или раков в речке наловит – мать уже ругаться не может. Картошку потом Нюрка окучивала.

А когда Альке исполнилось четырнадцать – совсем от рук отбилась, мать ей стала не указ. Но училась хорошо. В отличие от Нюрки с Юркой. А потому отправили Альку после восьмилетки в город – в финансово-экономический техникум. Больше она уже в село не вернулась. Слала поздравительные открытки, благодарила за переданные с оказией продукты. И даже про свадьбу свою родственникам не сообщила. Понятно, не приехали бы, дорога-то – полдня пути, а в колхозе как раз посевная, но пригласить, по их мнению, Алька должна была. Но выходила она за без пяти минут офицера-ракетчика, и предложение он сделал скоропалительно – перед самой отправкой к месту службы. Да и не было свадьбы – расписались только и чаю попили. Но в село новость сорока на хвосте принесла – и тут посевная не посевная, мать в город примчалась. Мужа одобрила, но обиделась на всю жизнь за такое самовольство. И умерла прямо в Алькин день рождения – насолила так насолила напоследок…

По пути из университета Алевтина Сергеевна зашла в магазин на углу, купила торт «Наполеон» полукилограммовый, один лимон и чай черный в пакетиках.

В десять минут девятого уже приплясывала у входной двери. В пятнадцать позвонила дочери и заявила, что, если их через пять минут не будет, она ляжет спать. Потому что устала. Через пять минут они прискакали. Александра внесла в квартиру сумку, распространявшую умопомрачительные запахи, зять Петр – букет бордовых роз, а внучка Маша – себя. Алевтина Сергеевна с удовлетворением осмотрела внучку: фигурка гимнастки – кажется, вот возьмет разбег и сделает сальто, светло-русые волосы – натуральные, а глаза как у бабушки – голубые, со смешливым прищуром. Но семейный комплект был не полным…

– Так, а Пашка где? – не дав открыть рта гостям, строго спросила Алевтина Сергеевна.

– Что, баб, уже соскучилась? – вопросом на вопрос парировала Машка. – Ты же его вчера видела.

– Мама, позволь мы войдем, – твердо сказала Александра.

– Заходите-заходите, – запоздало разрешила Алевтина. – Ты, Петя, напрасно так шикуешь, розы эти завтра повянут, а ты за них уйму денег отвалил.

– Меня всегда восхищает ваша экономность, Алевтина Сергеевна, – Петр протянул теще букет. Алевтина Сергеевна критически оглядела зятя – его неуместно официозный пиджак и тщательно уложенные волосы, взяла цветы в скрипучем целлофане и положила, не глядя, на кованый столик.

– Лучше бы ты мне розетку в маленькой комнате починил.

– Так Паша разве вам ее вчера не починил? – удивился Петр.

– Не починил, – разочарованно вздохнула Алевтина Сергеевна. – Руки у него не тем концом вставлены.

– Хорошо, давайте инструменты, – и Петр решительно снял ботинки.

– Нет, мы сначала бабу поздравим, – предложила Маша, встав в гимнастическую стойку перед зеркалом – грудь развернута, подбородок вверх, ноги в третьей позиции. Она поправила локоны и подкрасила губы.

– Чего губы-то красить? – не удержалась Алевтина Сергеевна. – Сейчас все равно всю помаду съешь.