По этому самому, отзыв Шамиля о его сыновьях и устранение их от частого сообщества с собою, —

должны, по крайнему моему разумению, заключать в себе какое-нибудь другое побуждение, кроме описанных выше.

Осмотр фабрики доставил Шамилю величайшее удовольствие. Она была показана во всей подробности и при этом постепенно, начиная от устройства и топки печей, до последнего приема, которым бесконечное полотно бумаги режется на листы и укладывается в стопы. После фабрики, Шамилю показали способ добывания газа и подобных ему продуктов. С напряженным вниманием осматривал Шамиль все, что представлялось его глазам, и в то же время выслушивал подробные объяснения, к сожалению, сделанные не довольно понятным для него образом. Наконец, поблагодарив хозяина, он сказал, что в Петербурге он удивился всему, но большею частью безотчетно, здесь же, ему удалось постигнуть настоящее значение человеческого ума и пользу науки. На возвратном пути, разговаривая со мною о некоторых особенно интересных подробностях, замеченных на фабрике, Шамиль, между прочим, сказал: «если бы я имел в Дагестане хоть сотую часть того, что я видел в России и в Петербурге, – я бы не был теперь в Калуге».

29-го мая. Третьего дня, зять Шамиля, Абдуррахман, объявил, что у него обнаружилась чесотка, которую он одержим уже давно, но об о ней заявил только теперь потому, что считал эту болезнь совершенно ничтожною, так как в немирном крае она составляет самое обыкновенное явление, а в семействе их передается из рода в род уже несколько поколений.

– Сам отец мой, говорил Абдуррахман, известный во всем крае Джемаль-Эддин, всю жизнь свою был в чесотке, и теперь она даже перешла ему вовнутрь; а между тем, он жив до сих пор, и большого вреда ему от нее нет. Поэтому самому и я ничего не говорил о ней. Теперь же мне очень тяжело.

Тем не менее, совет доктора – сходить в баню и употреблять некоторые другие средства, а главное, соблюдать чистоплотность и как можно чаще переменять белье, Абдуррахман решительно отвергнул, вместе с пособиями для его жены и грудной малютки, которые заразились от него в сильной степени.

– У нас нет обычая лечить эту болезнь, говорил он: зачем я буду лечить ее…

Шаткость этого довода он думал подкрепить убеждением, что чесотка развилась в нем по случаю перемены в пище, перемена же эта заключалась в том, что теперь они едят говядину чаще, нежели баранину, как это было в горах; что, впрочем, и здесь совершенно от них зависит. «Стоит только начать постоянно есть баранину, говорил он, – и чесотка пройдет сама собою».

Замечание мое, основанное на предупреждении доктора, о возможности распространения болезни на всех живущих в доме и даже вне его, – Абдуррахман принял не только равнодушно, но и с большим неудовольствием, которого он даже не берет на себя труда скрывать. А когда, вследствие очень понятного опасения, я перестал подавать ему при встречах руку, – молодой горец окончательно оскорбился; и не имея возможности вредить мне явно, делал это посредствам влияния сестры своей Зейдат, что и выразилось вчера отказом Шамиля на мое приглашение пить у него чай, которое он всегда принимал очень охотно. Сегодня он тоже отказался идти гулять, в противность изъявленного им вчера желания.

Независимо серальных интриг, Абдуррахман нисколько не стесняется обнаруживать свой до крайности дурной характер и явным образом. Назначение его, после отъезда Хаджио, «хозяином» в доме и полное равнодушие Шамиля ко всему, что делается вне его кабинета, представляют для этого обширное поприще и, вместе с тем, дают возможность убедиться в злобе, деспотизме и корыстолюбии Джемаль-Эддинова рода. Менее чем в один месяц времени, все люди, находящиеся в услужении у Шамиля по найму и исполняющие свои обязанности весьма добросовестно, – были неоднократно обижены Абдуррахманом самым неосновательным образом. Особенного внимания заслуживает в этом случае переводчик Мустафа Ях-ин, служебные действия которого достойны всякой похвалы, в чем может удостоверить и полк. Богуславский; кроме того, человек этот был определен к Шамилю на основании полученного о нем сведения, что «он один из самых честных людей в Петербурге». Такая рекомендация достаточно и ежедневно оправдывается стоимостью содержания семейства Шамиля и его прислуги, состоящей из семи человек: для первого оно обходится от 55-ти к. до 2-ч р. 50-ти к., а для последних от 25-ти – 70-ти к. в сутки, за исключением конечно чая, белого хлебы и мяса. Невзирая на это Абдуррахман ни мало не задумывается высказывать подозрение и даже делать Ях-ину упрек в дороговизне продуктов, а также и других покупаемых им для дома предметов. Кроме того, некоторые из числа этих последних вещей Абдуррахман возвращает Ях-ину уже заношенными, требуя, чтобы он отдал их в лавки и принес заплаченные за них деньги. Уверения мои в невозможности исполнить подобное желание нисколько не убеждают Абдуррахмана, потому, что «когда они жили в Ведене, все торговцы, и сам Мусса Казикумухский, беспрекословно принимали от них купленные в лавках вещи и отдавали назад деньги, несмотря на то, что некоторые из них возвращались совсем в негодном виде».