– Ты права, женщина, не подумал я об этом. Ладно, я пошёл, опаздываю, – ответил Шакир акя, быстро уходя к калитке и выходя на улицу.

Гули быстро убрала с хантахты, завернув кусочки лепёшек в скатерть, сполоснула пиалки и тарелку с ложками после плова.

– Мамочка, я тоже опаздываю в школу, – чмокнув мать в щёку, сказала Гули, взяв портфель и выходя следом за отцом, так как она успела одеться, перед тем, как выйти из своей комнаты.

Да и с братом бы она не смогла бы пойти. И раньше очень его стеснялась, а теперь и подавно. Эркин зашёл в комнату и взял из шкафа белую рубашку и чёрные, широкие брюки из тонкой шерсти. Он оделся, посмотрел в зеркало с внутренней стороны дверцы шкафа, рукой поправил короткие волосы и надев носки и туфли, что приготовила Мехри опа, убрав сапоги за дверь, где лежала разная обувь.

Мехри опа бросила портянки и рубаху, которые сын снял вечером, в стирку. Гимнастёрка была почти новая, она ещё, по простоте своей, подумала:

– Вот ведь, сын четыре года воевал, а вернулся в такой гимнастёрке, почти новой.

Трепетно погладив ордена и медали, она повесила в шкаф и гимнастёрку, и форменные штаны, фуражку женщина завернула в большой белый платок и убрала на полку в шкаф. Всё это она делала, как только дети и муж ушли и она осталась одна в доме.

– Мехри опа, Вы дома? – услышала Мехри опа со двора голос Зухры.

– Дома, где ж мне быть? Заходи, тоже проводила мужа и Карину? Садись, чаю попей, – приглашая соседку сесть на курпачу на топчане, сказала Мехри опа, выскочив из дома.

– Да мы уже позавтракали. Мои только что ушли. Смотрю и Вы одна в доме? – оглядевшись и сев на курпачу, ответила Зухра.

– Да, я тоже хочу на базар съездить или пешочком пройдусь. Может и ты со мной? – спросила Мехри опа, поправляя цветной платок, который непослушно сползал с её головы.

– Да вроде мне и не нужно на базар… я что зашла-то… вечером с Кариной говорила, ну, это… про Мумина. Девочка такая пугливая и скромная и не скажешь, что не мусульманка. Так вот, она, не поднимая головы, сказала, что любит моего Мумина, правда тихо прибавила, что любит, как брата. Что и думать, не знаю… если любит, значит и замуж выйти согласится, ведь как брата не может любить, верно? Он ведь ей не родной. Ну жили в одном доме столько лет… мой сын взглядом её никогда не обидел, а вот только полюбил. Как по мне, так я бы за своего сына Вашу Гули сосватала, Мехри опажон, точно Вам говорю. Дочь уважаемых людей, скромная и трудолюбивая, не чужая нам. Так люблю я Гули, вот как дочку родную люблю! А Карина же не мусульманка, верно? Да, она хорошая, даже наш язык выучила, но… не узбечка она! – искренне воскликнула Зухра, прижав руки к груди, от охватившего её волнения.

– Ну что ты, Зухрахон? Что ты? Конечно, у нас традиции, сыновья должны жениться на своих узбечках, так ведь и Карина нам, словно родная. У неё же нет никого! Жаль её, – ответила Мехри опа.

Она помнила, что когда Мумин родился, а через четыре года родилась Гули, они часто поговаривали о них, что когда вырастут, дети поженятся и станут они ещё ближе, по-родственному. Но с тех пор, как Карина вошла в дом Зухры, эти разговоры прекратились сами собой. Да и Мумин относился к Гули, как к родной сестре, считая и Эркина своим братом. Мумин и Шакир акя называл дода, Мехри опа – ая, проявляя уважение, как к старшим среди всех.

– И мне жаль… ладно, на всё воля Всевышнего, пусть Мумин мой вернётся, в воскресенье и решим, – поднимаясь с топчана, сказала Зухра.

Взяв дерматиновую сумку, Мехри опа направилась к калитке.

– Калитка открыта остаётся, ты ведь дома, верно? – между прочим спросила Мехри опа, совершенно не волнуясь, что в дом войдёт чужой.