Он словно втискивался в худосочное тело товарища и начинал считать эти бесконечные таёжные километры. Начинал чувствовать, как немеет тонкая, длинная шея Андрюхи, как наливаются свинцом и начинают заплетаться непослушные ноги, как тянутся к ближнему дереву обессилевшие руки. А ещё идти и идти….

– Не дойдёт он туда. Ни за что не дойдёт.

Тянулись дни, томились ночи в раздумьях. И промысел не хотелось прерывать, соболёк дивно подвалил на урожай кедра. И брать его надо, пока он вот, здесь. Степан понимал, что проходной соболь, что синица в руке: чуть ослабил пальцы и нет её, упорхнула. Так и соболь, сегодня здесь, всё исхожено, целые тропинки местами, а завтра может и не стать его, ни одного следочка не встретишь. Гонялся целыми днями, до самой ноченьки. Уже со звёздами возвращался, вваливался в холодное, тёмное зимовьё. Зажигал лампу, сетуя про себя, что снова не почистил стекло. Вставал на колени перед печуркой, набивал её оставшимися со вчерашнего заноса дровами, поджигал жадную до огня бересту и ещё какое-то время так и сидел, прислушиваясь, как за порогом беззлобно переругиваются собаки.

Из головы не шла берлога. Когда он вышел к ней, Верный на поводке был. Напружинился, натянул шворку, рокотнул тихонько. Сам косится на хозяина, словно ждёт распоряжения, команды. Но показал, что медведь там. Лаз крутовато уходил под корни здоровенной лиственницы с обломанной вершиной. Чуть в стороне скальный выступ торчит. Приметное место. Сам лаз елушкой молоденькой запечатан, она рядом росла, просто наклонил её, пригнул. Когда снегу поболе навалит, то ёлочка будет как пробка удерживать снег.

Там, в хребте, снегу значительно больше выпадает. Степан это знает. Может так завалить, что вообще не пройдёшь туда, только на лыжах. Но ведь коней на лыжи не поставишь, а без них мясо, сало, шкуру очень трудно вытаскивать.

Не хотелось Степану прерывать промысел, но и оттягивать дальше уже нельзя. Больше месяца прошло с того дня, как нашёл он берлогу. Всё успокаивал себя мыслью, что никуда он из берлоги не денется, дождётся. Но уже снегу подвалило прилично, пора выходить в посёлок, обрадовать Андрюху, да найти ещё кого-то, чтобы помог с конями управиться.

С этими мыслями Степан утрамбовал пушнину в мешок, отделив семь соболей в другой, маленький мешочек, привязал к поняге и пошагал на базовое зимовьё, где у него стоял снегоход.      Почему соболей в два мешка? Даже не может Степан сообразить, как объяснить такую ситуацию.

Ещё позапрошлым летом ездили они с Николаем на рыбалку. В низовье поехали. Как проскочили километров пять, семь, заглушили мотор и откупорили бутылочку. Закуску разложили прямо на буторе. Красота. Сидишь, выпиваешь по маленькой, а тебя несёт по течению. На середине течение быстрое.

Закусили, снова мотор дёрнули. Веселее поехали. Только ветер в лицо брызги закидывает. Берега мелькают, облака плывут. Бочёк бензина сожгли, как раз напротив леспромхозовского посёлка. У них даже дома там все временные, щитовухи.      Временные, это значит, что и сам посёлок временный, и работа временная и сама жизнь в этом посёлке, тоже временная. Там даже кладбища своего долго не было, покойников возили на лодках, или на машинах по зимнику, возили туда, откуда они были родом. Или где хоть какие-то родственники есть.

Потом кто-то нашёлся, что без роду и племени. Некуда было его везти. А он помер. Помер-то не по-людски, как и жил. От водки помер, почернел весь, как головешка. Коль везти некуда, решили прикопать где-то на краю посёлка. Сколько его держать, лето же. Утащили в сосняк молодой. Похоронили. И пошло. Больше уж не возили никуда, не выясняли кто, откуда родом и где родня. Хоронили здесь, в сосняке.