Это слишком.

«Подъем», – сказала она себе. Ей надо было встать, подняться над поверхностью.

Подъем. Подъем. Подъем.

Несколько мучительных мгновений она хотела закричать, но не могла этого сделать. Она лежала неподвижно в приступе фрустрации, вспышке гнева. Ей хотелось биться головой об пол и размахивать руками…

Внезапно – минуты, часы спустя – ей показалось, что она уже встала.

– Я встала, – сказала она, непритворно удивившись.

Она пошла в ванную. Оказавшись там, тут же снова упала, и каждый раз, когда хотела встать, падала вновь и ударялась об раковину. Безопаснее всего, решила она, остаться на полу.

Огромное, как ей показалось, количество времени она просто смотрела – ничего не понимая, даже не желая ничего знать.

Ее стошнило, словно ее тело покинуло все напряжение.

Вернувшись в гостиную, она принялась танцевать в одиночку. Остальные в «сахарном» приходе лежали вокруг. Мужчина, который раньше подбирал музыку, отошел в угол, чтобы потереться спиной о стену и дать исчерпывающий комментарий о своих ощущениях. Из-за этого проигрыватель крутил одну и ту же сторону альбома «Cream». Когда она закончилась, Айрис подошла, подняла иглу и опустила ее в точку ближе к началу.

В какой-то момент наступил рассвет. Она сидела на диване, вокруг нее, будто разбросанные подушки, лежали тела. Смотрела, как утренний свет освещает тонкие синие шторы. Снова ощутив отстраненность, обособленность, желание остаться в тишине, она пристально смотрела на тени, падающие на складки: полосы глубокого синего цвета чередовались с проблесками голубого пламени. В мгновение ока цвета достигали наивысшей интенсивности, а затем приглушались. Между одним цветом и другим Айрис могла различить бесчисленное множество тончайших оттенков.

Если бы перед глазами всегда было что-то вроде этого, думала она, не захотелось бы делать ничего, кроме как смотреть. Не было бы причины делать что-то другое. То, что обычно вынуждает человека действовать и страдать, стало бы ему неинтересно. Апартеид? Гражданские права? Война? Театр? Искусство? Ничего из этого ее не волновало по одной веской причине: ей хватало того, что она видела прямо перед собой.

Время удлинялось. Ночь тянулась целые сутки, но теперь наступал день. Занавески были задернуты, но свет, ненавистный свет, врывался внутрь.

Люди стонали и закрывали глаза. Те, у кого была работа, ушли или отпросились и после обеда отправились завтракать;

среди них был и хозяин квартиры. Остались только отбросы. Отбросы. Те, кто жил без денег, без амбиций, кто видел мир другими глазами. Возвращалась яркость: смогут ли они при ней видеть?

Она поняла, что лежит на кресле-мешке, а ее голова покоится на коленях какого-то мужчины. Он поглаживал ее лоб, будто медсестра пациенту или мать – спящему ребенку. Моргая, она уставилась на него и ждала, что сможет сказать.

– Я?.. – все, что у нее получилось наконец выдавить. – Я?..

– Ты прекрасна, – сказал мужчина.

– Нет, я…

Она потрясла своим браслетом эпилептика у него перед глазами:

– Ты видел? Я…

– Я понял, что ты имеешь в виду. Я был здесь и смотрел за тобой. Все хорошо.

Она не помнила, рассказывала ли она этому мужчине о своей эпилепсии или о чем-либо еще. Судя по всему, она никогда не видела его раньше. Она сунула руку под кафтан и нащупала кошелек. Затем погладила панталоны. Понюхала пальцы. Запаха мочи не было; это означало, что, вероятно, обошлось без припадка. Обычно она писалась, если приступы были достаточно сильными, а после нескольких ночных вечеринок они всегда были такими. Никаких научных доказательств у нее не было, но была теория, что ЛСД сдерживает припадки, откладывает их до тех пор, пока ее не отпустит и она не ляжет спать, чтобы прийти в себя. Проблема заключалась в том, что потом они начинались с новой силой.