Ева прикрыла объектив рукой:

– Пожалей фильм.

Альваро опустил камеру, и она повисла на ремне. Он с негодованием взглянул на Еву. Ему не нравилось, когда она диктовала ему, как поступать.

– Потом скажешь мне спасибо, – сказала она.

Кто-то когда-то сказал, что революцию можно узнать по количеству производимых ею слов. Если это правда и если «Одеон» отражал происходящее в городе, то Парижская революция давала фору всем остальным. Ограничений на длительность выступления не было. Если кто-то говорил, подразумевалось, что у него есть идея или опыт, о котором стоит рассказать. Перебивать его считалось недопустимым.

Глубоко вздохнув, она встала, сняла сапоги и босиком пошла через распростертые тела к перилам бельэтажа. Альваро, верный Альваро, пошел за ней.

– Что ты делаешь? – спросил он.

– Ничего, – ответила она.

– Ева, ты что-то задумала, я вижу это по твоему лицу.

– На моем лице ты видишь только уныние.

Вдоль перил висели транспаранты, налезая друг на друга. На одном, прямо под ними, было написано:

Ева обнаружила, что если слегка высунуть руку за перила и постучать по плакату, то можно создать рябь, которая пройдет по всей его длине и перейдет на следующий, почти достигнув другого края театра.

– Прекрати, Ева, – сказал Альваро.

– Прекратить что?

– Я вижу, что ты делаешь.

– Я ничего не делаю.

– Ты пытаешься отвлечь докладчика. Что у тебя с рукавом?

– Подержи меня.

– Что ты собираешься сделать?

– Я хочу здесь сесть.

Она перекинула через перила одну ногу.

Альваро схватил ее за куртку:

– Ева!

Она засмеялась:

– Я не упаду, если ты, черт возьми, будешь меня держать.

Он обхватил ее за талию, и она перекинула другую ногу.

– Блядь, Ева! Не делай глупостей.

– Хватит мешать и просто держи.

Перила были достаточно широкие, чтобы на них с удобством могла сидеть худая девушка вроде нее. Она вытянула ноги в воздухе. Растопырила пальцы.

– Вау, приятно, – сказала она.

– Останешься здесь только на минуту, – ответил Альваро.

– О да! – сказала она, отрывая руки от перил и разводя их в стороны, будто готовясь полететь. – Ха-ха, да!

Альваро прижал ее сильнее:

– Минуту, а потом слезаешь обратно. Ты меня слышала?

– Я тебя слышу, – сказала она, – слышу.

Но на самом деле она не обращала на него внимания. Ее мысли были поглощены людьми в зале, которых она видела между своих бедер, и вопросом: неужели кто-то еще одурачен этой чушью?

Слушатели на креслах внизу выглядели истощенными и обессиленными. Они клали головы на плечи, перекидывали ноги через подлокотники, сутулились, смотрели то в одну, то в другую сторону, ловили и теряли нить доклада – они были пьяны. Пьяны от слов. Влюблены в идею общения, в то время как все окружающее истинный смысл гибло, словно растения в суровом климате. Из их ртов исходили слова, полные чистоты и надежды, но они падали на ковер, будто мертвечина.

Залежалое семя и гнилой ячмень.

Она согнула колени и, почувствовав головокружение, притянула ноги к груди, упершись пятками в перила.

– Что за хуйня? Какого черта ты творишь?

Она села на край, едва касаясь ягодицами перил. Весь театр пульсировал беззвучной вибрацией, которая, как она поняла через мгновение, была биением ее собственного сердца.

– Возьми меня за лодыжки, – сказала она.

– Ты, блядь, серьезно?

– Возьми. Меня. За лодыжки.

Она втянула воздух и задержала дыхание. Альваро убрал руки с ее талии, так что ничто ее не удерживало. Но ей было хорошо. Она не собиралась падать. Пока ее легкие были заполнены воздухом, она чувствовала невесомость.

Через мгновение она почувствовала, что Альваро схватил ее за лодыжки. Воздух вырвался из груди, и она снова обрела плотность. Устремив взгляд в одну точку в глубине сцены, за столом с мужчинами – они уже заметили ее и совещались, что с ней делать, – она начала медленно выпрямлять ноги. Она чувствовала себя твердой, прикованной к перилам. Громадной. Но вдруг на половине движения, внезапно поддавшись нервному возбуждению, мышцы ее задрожали.