Схватив бутылку за горлышко и повернув ее вниз, он стряхнул последние капли. Потом положил бутылку боком на стол и раскрутил ее. Затем остановил, положив на нее руку.

– Все кончено, и я этому рад.

– Нет, – сказала Цзян Цин, увидев наконец, в какой угол он себя загнал, – нельзя так говорить. Не хочу такого от тебя слышать.

– Простите, командир. Но это правда. Вы главный меценат Китая. Благодетельница всех искусств. Поэтому вы знаете, что балет – это очень специфическое сочетание движения и телесности. Его можно освоить в определенное время и до определенной степени, но потом, в один момент, как правило, в возрасте намного моложе моего, он становится слишком сложен. Командир Цзян, вы видели мои выступления на протяжении двадцати пяти лет, и тогда я доказывал свое мастерство видимыми достижениями, каждое из которых приносило мне честь и гордость, но с каждым годом затраты росли, а результаты уменьшались, и это не могло пройти мимо вашего внимания. Теперь я достиг стадии, на которой знаю, что если продолжу, то не просто окажу себе медвежью услугу – мое тело в конце концов само себя уничтожит.

Цзян Цин постучала костяшкой по дереву:

– Стой. Не продолжай. Ты говоришь, как ноющий старик.

– Но посмотрите на меня, командир. Вы видите, что я именно таков и есть.

– Я вижу то, что видела всегда. Слишком мощного для этой комнаты мужчину. Для любой комнаты! В тебе всегда была страшная сила. Такая, что труппа тебя боялась, помнишь? Да, может, сейчас ты немного не в форме. Но не настолько, чтобы это оправдывало отставку.

– Вы не понимаете, командир. Здесь, внутри… – Сун Яоцзинь стукнул себя по груди, – …у меня ничего не осталось. Я все.

– Напротив, я прекрасно понимаю. Ты обращаешься к ложному представлению о возрасте, чтобы сдерживать себя. Ты отказываешься отвечать на свои силы, которые реальны и заметны всем. Мудрым решением для артиста с твоим опытом было бы не сдаваться, а пользоваться тем, что у тебя есть.

Цзян Цин толкнула дочь в бок, чтобы та передала ему подарок.

– Я никогда не тратила время на недостижимое, товарищ. Если бы я считала, что ты не подходишь под мои требования, я бы сюда не приехала. И я не привезла бы тебе это.

Казалось, сюрприз унизил Сун Яоцзиня, но не удивил. Он принял его грациозно, взяв двумя руками и склонив голову, как человек, привыкший получать подарки. Поставив его на колени, вскрыл упаковку. Неподвижно уставился на туфли.

– Я предлагаю тебе новое начало, – сказала Цзян Цин, пытаясь найти в нем слабость, перемену. – Я даю тебе шанс продолжить карьеру. Продлить ее. Доведи ее до естественного конца, если у нее действительно есть конец, ведь ты мужественен и рожден быть тем мужчиной, кто доказывает, что у него есть талант.

Сун Яоцзинь оторвал глаза от своих коленей. Ему не пришлось проливать слезы, чтобы Цзян Цин поняла, что он плачет. В отличие от удовольствия, у боли нет маски. За радостью и смехом может скрываться другой нрав, грубый и черствый, а за горем может быть только печаль. Сун Яоцзинь встал и поставил туфли на край кровати. Он стоял, повернувшись спиной, и тень его казалась больше его самого.

– Благодарю вас, командир, – сказал он, повернув сначала голову, а потом тело, – благодарю вас за этот добрый подарок и за ваше предложение. Воистину я счастлив оттого, что вы меня заметили и оказывали мне протекцию все эти годы.

Одним нетвердым шагом он сократил расстояние между ними. Цзян Цин предпочла бы, чтобы он стоял прямо, так как не хотела видеть, как легко оказались потеряны долгие годы тренировок.

– Вы дали мне мое оружие – искусство. Вы вылепили и преобразили меня, чтобы я смог стать не только танцором, но и революционером, солдатом великого крестового похода Председателя. Благодаря вам у меня было место в партии и цель в революции. Несомненно, это была очаровательная жизнь, и я никогда не смогу отплатить вам за то, что вы позволили мне ее прожить.