– Позвольте, командир Цзян, вы помните…

Сун Яоцзинь запнулся.

– Товарищ? – спросила Цзян Цин.

– Простите. Возможно, поднять этот вопрос – эгоизм с моей стороны.

– Давайте. Мы все тут красные. И близки.

Сун Яоцзинь отпил из чашки. Их глаза – несколько вибрирующих тонов черного – встретились:

– Вы помните…

Его глаза вновь исчезли.

– Когда я впервые танцевал роль капитана армии в «Красном женском отряде»?

Цзян Цин кивнула и улыбнулась:

– Я никогда этого не забуду.

– Вас там, случайно, не было, Ли На? – спросил Сун Яоцзинь.

– Кажется, нет, – ответила она.

– Это было в Большом зале народа. Вы там бывали, я думаю? Представьте, если сможете, всю Пекинскую Партию в Большом зале, заполнившую все места, тысячи и тысячи человек.

– Вау, – сказала Ли На.

– Да, вау, – ответил Сун Яоцзинь. – Я никогда не выступал перед таким количеством зрителей, но учеником я часто задумывался, каково это – получать овации такой толпы.

– Наверное, очень приятное ощущение, – сказала Ли На.

– Вы так думаете, правда? – спросил Сун Яоцзинь.

– Разве не так? – внезапно заинтересовалась Цзян Цин.

Сама не заметив, она сжала челюсти. Ей не нравилось, как развивалась беседа. Она ее не контролировала, не понимала ее направления и тоскливо думала, не приглашают ли ее читать между строк.

– Помню, во время выступления, – сказал Сун Яоцзинь, – я танцевал как бешеный и чувствовал много всякого. Но в конце, во время аплодисментов…

Он опустил чашку, оставив глаза без защиты.

– Во время аплодисментов я не почувствовал ничего. Нет, не ничего. Что-то я почувствовал, но это было нечто пустое. Как будто я вылил все свои эмоции в ведро, а потом окатил себя из него, и все, что мне осталось, – это холод на коже и отчаянная нужда в одеяле, которым я мог бы накрыться.

Цзян Цин постучала ногтями по столу: первый раз – чтобы выразить раздражение, второй – чтобы показать свое социальное превосходство.

– Товарищ Сун, вы, конечно, несправедливы к своему опыту. Вы должны были почувствовать…

– Нет.

Сун Яоцзинь, запнувшись, сделал глоток, чтобы выдавить из себя следующее слово.

– Я больше ничего не почувствовал. Ничего, кроме того, что я описал. Впрочем, я помню, что у меня была одна мысль. Очень особенная мысль. Когда мы поклонились, и я сошел со сцены, кое-что пришло мне в голову, вопрос, и знаете какой?

Ли На покачала головой.

– Помню, как будто это было вчера, – сказал Сун Яоцзинь. – Я вышел из-под огней, зашел за кулисы, и первое, о чем я себя спросил: «Что будет, когда я больше не смогу этого делать?» Не «Когда я смогу сделать это снова?», а «Когда это закончится? Что я буду делать с собой, когда мне придется с этим покончить?».

Не спросив, словно вынуждая, он выплеснул содержимое чашек и налил гостьям вина.

– И знаете, прямо вот так голос в моей голове тут же дал ответ… – Он щелкнул пальцами. – Почти сразу же, как только я задал этот вопрос.

– И что он сказал? – спросила Ли На.

Цзян Цин бросила на нее взгляд.

– Он сказал, – ответил Сун Яоцзинь, – что если я не смогу танцевать, то уж лучше мне умереть.

Контролировать Сун Яоцзиня всегда было несложно. Цзян Цин показалось, что он вышел из-под ее влияния, и она, испугавшись, взорвалась:

– Ну конечно! Это ваше призвание. Работа всей жизни. Это чувствуют все настоящие танцоры. Они не могут представить себе жизнь, в которой не танцуют. И я должна сказать вам, товарищ, что вам не следует думать ни о чем таком. Вы не должны прекращать танцевать.

Сун Яоцзинь поднял бутылку к льющемуся из окна тусклому вечернему свету. Он взболтал остававшуюся жидкость и вылил себе в чашку.

– Разве вы не видите, командир? Я хочу прекратить.