По вечерам в группе Амалии на продлёнке дети рисовали мечты карандашами, красками, фломастерами, иногда делали аппликации. И когда на следующий день ребята уходили на уроки или на дополнительные занятия, Амалия любила сидеть в тишине и рассматривать их работы, где почти всегда были родители. Живые, здоровые, радостные.

Никто не мог знать, кого именно рисовали дети: родителей из прошлого, которых они потеряли, или из будущего, которых они ещё не нашли. Многие не помнили своих настоящих или вовсе не знали, а некоторые, как Серёжка и Берта, наоборот, помнили хорошо, поэтому рисовали родителей редко. В их рисунках чаще были игрушки, дом, какие-то яркие сказочные места.

Амалия хорошо помнит, когда Берта в первый раз нарисовала маму и папу. Долго рисовала, как будто сама себе всё никак не могла разрешить, а потом решилась, и получилось хорошо. Мама с папой стояли рядом, мама, как обычно, маленькая и тоненькая, а папа большой и сильный. Берта стояла рядом и держала за поводок собаку, она всегда мечтала о собаке. Радостная морда то ли спаниеля, то ли лабрадора, хоть и нарисованная по-детски, смотрела с альбомного листа добрыми чёрными глазами. Казалось, ещё чуть-чуть, и этот карандашный пёс начнёт махать хвостом, сообщая всему миру о своём большом собачьем счастье.

Берта каким-то волшебным образом умела оживлять и наделять эмоциями нарисованные фигурки. Амалия без труда могла разглядеть, как мама любит папу, а папа заботится о маме и как спокойна маленькая принцесса Берта, когда рядом семья. Рисунок получился ярким и совсем без грусти, Амалия долго смотрела на него с улыбкой, хотя слёзы были рядом. С того момента что-то изменилось в ней. В Амалии. Хотя в Берте тоже.

И Берта, и Амалия с первого дня знакомства чувствовали какую-то незримую связь, как будто они до этого знали друг друга много лет и здесь, в интернате, наконец-то встретились. Своей привязанности они особо не показывали – Амалия из педагогических соображений, а Берта больше из стеснения и правильного воспитания. А когда пришёл Серёжка со своей прямотой и какой-то неприкрытой честностью, отношения между Бертой и Амалией сами собой стали другими, теплее и нежнее, что ли.

Серёжку полюбили все. Он никогда никому не врал и ничего не скрывал. Амалия так не могла, поэтому сразу зауважала этого мальчишку, у которого правая сторона головы была кудрявее левой. Ну или так казалось. Было в этом что-то особо милое, рука так и тянулась пригладить этот вихор. Может быть, поэтому Серёжка любил, когда его гладили по голове. Как кошка, от прикосновения он наклонял голову, словно пытаясь подстроиться под движение руки, и это было как-то инстинктивно, по привычке как будто. Как магниты, которые подносят друг к другу, и они сначала немного подёргиваются из стороны в сторону, словно ищут самое удобное положение, и только потом накрепко склеиваются. Так и тут.

Амалия любила Берту с Серёжкой, но профессиональная этика диктовала ей необходимость относиться ко всем детям одинаково. Зато её сердцу не было никакого дела до профессиональной этики и правил, оно просто знало, где ему теплее и радостнее.

Амалия скучала по Берте с Серёжкой, когда уходила домой на ночь, и радовалась встрече каждое утро, как будто они не виделись долго-долго. Она, по сути, приходила больше к ним, чем просто на работу в интернат.

День был пасмурный. Такое межсезонье, когда, глядя за окно, совершенно нельзя понять, весна там или осень: листьев на деревьях не было, снега не было, солнца не было. И настроения как будто тоже не было.

– Я никуда не поеду, – тихо и чётко, глядя исподлобья, сказал Серёжка.