– Разве ты не знал, что жениться – значит отказаться от свободы ради того, чтобы создать семью и разделить жизнь с другим? – спросила я.

– В теории знал. Я думал, что готов к этому, но знание – одно, а жизнь – совсем другое. Прости меня!

Когда я вышла на улицу, холод пронизал меня до костей. Дождь прекратился, но был мороз. Не помню, когда еще было настолько холодно. Бабушка сказала бы, что воздух копит снег. Может быть, и правда мороз вскоре превратится в снег. «Снег – это хорошо», – говорила бабушка. По ее словам, когда идет снег, мороз немного слабеет, погода хоть немного, но смягчается. А еще она, как коренная жительница Анатолии, приговаривала: «Снег – это одеяло Анатолии».

Черный мерседес ждал под фонарем. Я обрадовалась, что Сулейман не заставил меня ждать и приехал вовремя, но как только я открыла дверь, чуть не задохнулась от сигаретного дыма.

– Это что такое! – рассердилась я. – Всю машину провонял. Курил бы на улице свою отраву. Как можно, Сулейман!

От дыма, стоящего в машине, у меня слезились глаза, першило в горле. Я поняла, что мои слова и тон были слишком уж грубыми, но было поздно.

– Холодно очень, – пробормотал он.

– А окна открыть в голову не пришло? – ответила я и открыла окно рядом с собой.

Сулейман слишком резко выехал на дорогу и начал гнать на опасной скорости. Действительно, особенность турецких мужчин номер один – превышать скорость, когда они сердятся. Поэтому ни с кем нельзя ругаться, если тот сидит за рулем. Я думаю, в авариях, где каждый год гибнут семь тысяч человек, не в малой степени виноваты семейные ссоры. Женщина ворчит, мужчина жмет на газ, женщина ворчит больше, мужчина жмет на газ еще сильнее, и семья почти сознательно совершает самоубийство. А страдают сидящие на заднем сидении и машущие встречным машинам ни в чем не повинные дети.

– Помедленнее, – резко сказала я, – у нас есть время.

Холодный воздух из открытого окна резал мне лицо, как бритвой. Да, день был ужасный.

И куда же профессор повезет нас в такой мерзкий день?

Меня затрясло от холода. Сулейман не скрывал свою обиду. Он сильно разозлился на меня за то, что я не поговорила с ректором о работе для его двоюродного брата, как недавно обещала. Надо было сказать, что поговорила. Чуть позже соврала бы, что говорила снова, но работы не нашлось. Так я не нажила бы себе врага. Но дело сделано, и я не собиралась идти на попятный:

– Сулейман, почему печку не включаешь?

– Сломалась.

Тут у самого уха раздается мужской голос по-английски:

– Вы так и будете печатать?

Я теряюсь, на мгновение не знаю, что ответить. Смотрю на мужчину – нет, он мне не знаком.

– Наверное, – смеюсь я.

– Вы печатаете с самого взлета.

Это американец средних лет, волосы уже тронуты сединой.

– На самом деле я начала еще раньше, – объясняю я. – Сейчас я свожу воедино свои записи, вношу небольшие добавления и правки.

– Все спят, а вы все время работаете. Вы писательница?

Чтобы не побеспокоить окружающих, он говорит очень тихо.

– Нет, но я пишу книгу.

– Не понял, как это?

– Я не профессиональный писатель и не собираюсь продолжать. Я рассказываю о том, что со мной произошло.

– Должно быть, это что-то настолько важное, что стоит о нем написать.

Я смеюсь:

– Еще как!

– Ладно, тогда не буду вам мешать.

Когда незнакомец ушел, я понимаю, как сильно напряжена. Руки, плечи, шея страшно затекли. Возможно, оттого что я сижу в одной позе, а возможно – что словно снова проживаю события, о которых пишу.

Я встаю и иду в нос самолета. Пью воду, немного делаю зарядку. Затем два раза прохожу по всему самолету, по правому и по левому коридорам.