3

– Ну? – переспросил его Сетрак торжественно, когда они встретились на следующий день в том же кабинете.

– Что «ну», сердито ответил начцеха – ничегошеньки не ясно!

– Как не ясно? – удивился Сетрак, – написано же: дед – Манук!

– Ну, допустим, закурил беломорину начцеха, – а что бабушка русской не могла быть?

– Ну, могла, – неохотно признался Сетрак.

– А что сам дед, православный, наполовину русским быть не мог?

Сетрак недовольно засопел и лицо его сделалось красным:

– А где это написано?

– Вот то-то и оно, что нигде не написано, а ты мне голову морочишь. – рассердился Дмитрий Авдеич. – Может он вообще на одну восьмую, как Пушкин!

– Во! – просиял Сетрак, – Значит, кто он по национальности?

– Да русский он, русский, пусть бы и на сто процентов и был бы армянин, но Пушкина мы эфиопом не кличем? Зато Пушкин самый русский по тому, как сумел выразить Россию. Так же и Суворов был и останется русским, показав русский ратный дух! И не морочь мне больше голову, Сетрак! Я завод перезапускаю, коммунизм строю, а ты с дурацкими вопросами!

Глаза Сетрака вначале округлились, а затем лицо его приняло печальное выражение.

– А я думал, Митя, что ты армянин! – с грустным укором сказал он, забирая со стола книгу. На ресницах его заблестели слёзы: – А когда-то ты называл меня дядя Сетрак. Ты под столом лазил, а я уже работал и ты на Вы меня называл. Теперь ты начцеха, фронтовик: время прошло, и ты и вы местами поменялись…

– Да не будь я армянином, я бы с тобой и разговаривать на эту тему не стал, – возмутился в кресле начцеха. – И вообще, что за манера, Сетрак, везде называть себя моим родственником! Ты моё имя не полощи лишь потому, что деды в соседних деревнях жили, пока эти самые черти турки не пришли… – Дмитрий Авдеич нахмурился (вихрем в его сознании пронеслось что-то тёмное, которое он решительно оттолкнул). – И вообще, не морочь мне голову – как большинство считает – такая и правда! А теперь мы вообще единый советский народ!

Забрав книгу, Сетрак поплёлся к двери.

– Эй! – окликнул его завцеха, – Сетрак, хочу тебя предупредить. Тут перед тобой парторг приходил и о тебе говорили…

– Обо мне? – удивлённо обернулся Сетрак.

– О тебе, о тебе! Дело он на тебя шьёт, мол, своими разговорами национализм разжигаешь.

– Я? – удивлённо обернулся Сетрак. – Так вы ему про Манука скажите хоть.

– А то он знает, кто твой Манук! Знаешь его, навредить может… Ему главное сейчас перед руководством чем-нибудь отличиться, а так это или не так – ему наплевать!

– И что тогда? – понурил голову Сетрак.

– Есть у меня мысль, – покрутил перьевую ручку начцеха, – у меня друг хороший, начальник психдиспансера Лихтерман, мы с ним на рыбалку на Дон ездили… Возьмёт он тебя к себе, там, где буйных нет, отдельную палату отведёт, с месячишко посидишь пока всё не утихнет… Я навещу…

– Не хочу туда! – вскричал Сетрак, – Ни в отдельную, ни в какую! Здоровый я! Здоровый!

– Постой, постой, не шуми, дядя Сетрак, я вот думаю, а чего бы тебе не поехать в Ереван?

– Ты меня из Луганска угоняешь, да я здесь за десять лет до тебя родился!!

– Не сердись дядя Сетрак, подумай. Там большое строительство начинается, тебя ведь здесь уже ничего не держит, а там, может, и правду свою найдёшь? Там строительство большое намечается, такой город будет, что на земле не сыщешь. Таманян – слышал о таком? А лишние руки на стройке никогда не помешают… Ты ведь каменщиком до войны был?

Сетрак уставился на Авдеича своими огромными ставшими от удивления из голубых синими глазами.

4.

Через несколько суток поезд нёс его в Закавказье. Позади остался луганский перрон. Лишь один человек провожал Сетрака – начцеха Мелконов. В руке у него был ящичек перетянутый бечёвкой и сумка с абрикосами: