Закончил Холмский в начале седьмого, банька к этому времени подоспела, помылся, убрался, зашел в дом, бросил в кипяток пельмени. Накрыл стол в гостиной перед телевизором, чистый, напаренный. Поставил перед собой графинчик с водочкой, двести граммов, больше ни-ни. Да больше и не захочется, он же не алкоголик какой-то…

Первые пятьдесят граммов приятно согрели кровь, вторые – энергией жизни растеклись по организму, третья стопка окончательно сняла усталость. А после четвертой затрезвонил телефон, звонила следователь Парфентьева. Она вежливо, но сквозь зубы потребовала сегодня же явиться к ней на допрос, даже время назвала – в девятнадцать тридцать. Принудительным приводом не угрожала, поэтому Холмский также вежливо и с открытой душой пообещал явиться завтра утром. Принцип у него, под градусом людям не показываться.

Требовательный тон следователя сдвинул его с точки душевного равновесия, но увеличивать свою норму он не стал. Выпил, посидел немного перед телевизором и отправился спать.

А утром, как и обещал, открывал дверь шестнадцатого кабинета. Гладко выбритый, хорошо одетый, голова легкая, дыхание чистое. А какое может быть похмелье после двух по сто? Если организм крепкий.

За столом, опустив голову над открытой папкой, сидела приятной внешности русоволосая женщина лет тридцати пяти, на плечах золотые погоны, звезды капитанские, но сверкали они как одна генеральская. Застывший взмах руки, в длинных пальцах остро заточенный карандаш, то ли женщина собиралась дирижировать оркестром, то ли разгадывала кроссворд. Но, скорее всего, она просто изучала материалы уголовного дела, папочка перед ней тонкая, видимо, следствие находилось в начале пути. Через горы и завалы других, прошлых и настоящих дел. Только на столе восемь папок, все на одной стороне ровной стопкой. Также папками с текущими делами была занята целая полка канцелярского шкафа. Полкой выше размещались архивные дела, в папках-регистраторах с отметками на широких корешках. На одних таких папках надписи отпечатаны на принтере, на других написаны небрежно от руки. Возможно, такой перепад – признак смены настроения. У школьников, например, это сплошь и рядом. Первое сентября начинается с почерка, близкого к каллиграфическому, потом желание учиться с чистого листа пропадает, и дальше уже как курица лапой…

– Разрешите? – спросил Холмский, закрывая за собой дверь.

Парфентьева слегка повела рукой, нацелив на него карандаш, но взгляд от бумаг не оторвала.

На третьей полке шкафа красовались две почетные грамоты, одна взята в рамку, другая просто приклеена к стенке. Здесь же и фотографии – хозяйка кабинета с каким-то полковником, на второй она уже с генералом, на третьей и четвертой в окружении коллег, майоры, подполковники, ни одного капитана или старшего лейтенанта. Рамочки выстроены строго в ряд.

На столе порядок, отдельные бумаги в двухрядном лотке, карандаши-авторучки в подстаканниках, два телефона один к одному – стационарный и мобильный, в сторонке будильник, дырокол, зеркальце и расческа, под рукой калькулятор, кружка с горячим кофе и трогательной надписью на ней. Большой принтер на низком столике, там же фотография в рамке, не видно, кто на ней изображен. На лотке несколько стикеров с напоминаниями – о делах текущего дня. И еще Холмский обратил внимание на часы, одни висели у двери, другие за спиной хозяйки кабинета – под президентским портретом. На одних часах половина десятого, на других столько же, ни минуты разницы. Можно не сомневаться, что и на будильнике то же самое время.

Парфентьева старалась выглядеть безупречно, китель отглажен, погоны новые, но вторая сверху пуговица разболтанно висела на нитке. То ли нити сами по себе ослабли, то ли кто-то дернул за пуговицу. Да правый рукав отглажен не так хорошо, как левый. И галстук приколот к рубашке как-то уж очень странно. На рубашке маленькое пятнышко, едва заметное для глаза.