Уходил Холмский, не прощаясь. Но вернуться не обещал. Он действительно ничем не мог помочь следствию. Да, он умел видеть то, что другие не замечали, и умел быстро соображать, но розыск преступника не по его части. Опросы свидетелей, родных и близких потерпевших, тщательное отделение плевел в поисках зерна истины – это занятие не для него. Это стихия Парфентьевой, так что счастливого ей плавания и семь футом под килем. А его призвание спасать и лечить людей. За себя и за покойную жену.

Кипятком обжегся мальчик десяти лет. Ничего страшного, ожог второй степени, покраснение кожи, волдыри, поражены все слои эпидермиса. Холмский наложил на рану стерильную повязку, прописал «Пенталгин», после чего принял решение отвезти мальчика в больницу. После того как мать, наотрез отказавшись от лекарств, всерьез и в здравом уме заявила, что все обезболивающие препараты разъедают мозг. Вот и как такой клуше доверить больного ребенка?

Ночью поступил еще один вызов от таких же странных родителей. Девочка восьми лет засунула палец в фарфоровую солонку, Холмский предложил ее разбить и едва не получил вилкой в глаз за такое кощунство. Оказывается, эта солонка являла собой редчайшую историческую ценность и передавалась из поколения в поколение. Лия в шутку предложила ампутировать палец, а отец всерьез задумался. Соглашаться не спешил, но и отказ последовал не сразу. До ампутации, конечно, дело не дошло, палец вытащили с помощью обыкновенного вазелина и божьей помощи. Но Холмский пополнил свой личный список людей со странностями. Довольно-таки большой список, в который он вполне мог включить того же Щербакова. Хмелевский всего лишь увел у него девушку, причем давно, лет двадцать назад, Щербаков и забыть об этом уже успел. А нет, увидел Хмелевского на стоянке, и старая обида ударила в голову. Ну не идиот?

И все-таки ночь прошла без происшествий. Утром Холмский сменился, съездил в магазин, вернулся домой, управился с делами. Ближе к вечеру напарился в баньке, накрыл стол и с чувством исполненного долга принял на грудь сто пятьдесят граммов. И стал тихонько засыпать под монотонное бормотание телевизора. И в ожидании, когда душа попросит последний дринк. Бессонная ночь давала о себе знать, но Холмский точно знал, что не заснет, пока не выполнит свой приятный норматив.

Из дремы его вывела внезапная мысль, будто дятел сел на голову и стукнул клювом. На память пришел кожаный с деревянными подлокотниками диванчик в кабинете Сысоева. Сейф довольно-таки простой, единственная сложность с ним в том, что его скрывала картина за рабочим креслом. Преступник не мог долго возиться с сейфом, а с подлокотника практически стерта вся пыль. Причем руками подлокотник трогали по всей длине. Как будто подлокотник от дивана отжимали. И ковер на полу сдвинут, причем давили на угол, который находился под диваном. Возможно, давил человек, стоявший перед диваном на коленях, отжимая подлокотник…

Может, и права была Парфентьева. Действительно, зачем преступнику наблюдать за дверью через камеру, если он мог просто находиться в гостиной? Сидеть на диване и наблюдать за дверью через зеркало. А преступник находился в кабинете, и на диване он там не просто сидел. Возможно, он что-то искал.

В этот момент сработал звонок в прихожей. За калиткой стояла молодая симпатичная женщина в пилотке и форменном платье. Смотрелась Парфентьева великолепно, как будто спустилась на грешную землю с обложки ведомственного журнала. Изящная кожаная папка под мышкой гармонировала с ее официальной напыщенностью. На обочине стояла бордовая «Мазда» одной примерно свежести с хозяйкой, в таком же прекрасном состоянии, но уже как минимум не юная.