Я даже не понял, как сумел остаться в себе. Но мозг, отравленный картинами их милого уединения, не справлялся. Я даже не помнил, как уходил оттуда. И не понимал, зачем я должен уйти, вместо того, чтобы размазать Инденберга по стене, а лучше – по полу. Бить ногами, вымещая ярость, учить его, щенка, что чужое трогать нехорошо.

Я даже не понял, в какой момент под рукой оказалась Ольга. Но сейчас понимаю: мы столкнулись не случайно. Она следовала за мной тенью. Выжидала. Но тогда мне было не до анализа. Да и вообще ни до чего.

– Пойдём, тише, тише, – уводила она меня куда-то. Её прохладная рука приятно касалась разгорячённой кожи.

Это был кабинет её отца – уединённый, в глухом коридоре. Высоцкий начинал с этого клуба, прежде чем добраться до кормушки.

Мозг прошивали молнии. Я никак не мог прийти в себя.

– Тебе нужно расслабиться, успокоиться, – шелестел гипнотическим шёпотом Ольгин голос. Я даже не сразу понял, чего она хочет.

Смотрел, как у тумане на её красивые руки, ухоженные пальцы, что умело расстёгивали пряжку ремня. У меня стоял. Не на неё. На Нику. Можно сказать, стоял чуть ли не всё время. Болезненно острое состояние, когда хочется ту самую девушку, а она от тебя бегает и этим заводит ещё больше.

А то, что она целовалась с Инденбергом, ничего не меняло. Я всё равно её хотел.

Когда Ольгины прохладные ладони коснулись горячего члена, я на миг прикрыл глаза. Наверное, можно было вырваться. Но мозг упоительно стремился стечь в другое место.

В мозгу не было места Ольге. Там торчала только Ника. Там кололся осколками её поцелуй с Инденбергом. Там я представлял, что не его она обнимает, а меня. Не к нему прижимается доверчиво, а ко мне. Не Ольга стоит передо мной на коленях, а Ника. Не Ольгины руки касаются меня, а Никины шёлковые волосы.

А когда я открыл глаза, Ника стояла на пороге. Стояла и смотрела. Я не знаю, что это было. Помешательство. Сумасшедшая энергетика между нею и мной. Я трахал ей в своём мозгу, я шептал её имя, я кончал, зная, что она была со мной и только со мной в тот миг. И я видел: ей хотелось того же, что и мне. И я мог ей это дать. Только ей.

В тот миг, когда она ушла, тихо притворив за собой двери, я понял: больше никаких игр. Я хочу, чтобы между нами всё было по-настоящему. Я так ей всё и сказал. Что всё изменилось. Я подарил ей бусы своей матери. Я ухаживал впервые в жизни.

И я вычеркнул Ольгу из своей жизни – сказал, что между нами всё кончено. Да и не было ничего, с чем бы она не справилась. Ольга всегда ценила собственную независимость, и её сегодняшнее маниакальное желание женить меня на себе, выглядело весьма странно.

Может, я что-то упустил и ошибся? Не смог прочувствовать и просчитать? Но в это весьма слабо верилось. Но именно сейчас я не хотел в этом разбираться. Ольга подождёт со своими кознями. Так я решил.

Почти неделю я жил между небом и землёй, отсчитывая часы. И каждый час, ушедший в пустоту, ложился болью в сердце. Я перестал есть и спать. Слушал бесконечные биржевые сводки и отчёты. Бизнес трещал по швам. Ника не находилась.

– Мой дядя самых честных правил, – нарисовался в тот день на пороге моего офиса Илья, цитируя Пушкина.

Видимо, не всё списывал всё же. Кое-что в голове осталось. Или эту фразу цитировали в какой-то компьютерной игре?

– Ты это видел?

Он умеет. Не здороваясь, вывалить на голову кубики льда. Это похуже, чем ледяная вода. Та хоть в чувства приводит, а его новости нередко оглушают.

– По всем каналам страны, – щёлкает он пультом, включая «плазму». Я за эти дни ничего, кроме биржевых сводок, и не смотрел. Да я и раньше нечасто.