Иван перекрестился и тоже выпил. Фармаколог копнул ложкой икру и угостил ею дворника.

– Я одного понять не могу, – мгновенно проглотив свою порцию, обратился к дядюшке Тузовский. – Ты нам его насовсем даешь или на время?

– Кто ж такое добро насовсем отдаст? – возмутился дядя и тоже быстро воспользовался ложечкой. – Проверишь и назад.

– Не будем превращать закуску в еду. Ты либо пей, либо оставь. Всё же здравница.

– Как говорится, деньги лечат, – бросил дядя Мур, потрепал врача по плечу и стремительно потопал к двери.

– Так на что проверять-то? – крикнул вдогонку врач.

– А, – махнул рукой дядя. Он и сам не понял, почему обиделся на товарища – за выдающиеся глазки, тон или икру. – На что хочешь на то и проверяй. Заберу потом.

– Я давление ему проверю и градусник вставлю! – донеслось ещё ему вдогонку.

Когда дядя мой вышел, доктор выпил ещё раз и сел на край стола. Иван стоял в стороне у серванта, расставив валенки на ширину плеч, и хмуро смотрел куда-то под койку.

– Ну, Червяковский! – то ли хваля, то ли ругая, басил Тузовский, двигая мясистыми щеками. – Будет нам всем премия из-за него! И путевка в самую глушь поднебесную! Ну, Червяковский!

– Есмь червь, – сказал Иван.

– А вы, ведь взрослый человек, зачем всё это поддерживаете? – явно негодовал врач. – Скажите на милость.

Тузовский слез со стола, подошёл к старику и посветил ему фонариком в глаз.

– Я тут передачками про Циолковского увлекся, – осматривая старца, бормотал фармаколог своим густым как бы захлебывающимся от собственной важности басом. – Говорят, незадолго до смерти он сформулировал идею соответствующую парадоксу Ферми и предложил теорию зоопарка, по которой, как он выражается, совершенные животные небес не хотят иметь дела с нами, пока мы ещё не достаточно созрели.

Иван диковато покосился на врача и вновь потупился, ничем не содействуя и никак не препятствуя осмотру.

– Ведь вы человек божий, – сказал Тузовский. – Уж со мной-то чего тут ёжиться? Так вот скажите мне честно, что вы думаете о влиянии на человека существ иной более возвышенной природы. Константин Эдуардович считал, что были стадии куда более разряженной материи, которой могли соответствовать разумные существа нам сейчас недоступные и невидимые. Более того, этот старый фантазер допускал их проникновение в наш мозг и вмешательство в человеческие дела.

– Бесы! – ощетинился старичок. – Встань на колени, телеух! Молись! Кайся пред Богом и проси заступления у его пречистыя матери! Нам ли называть имена, суть коих неведома таким, как ты? Целковский твой известно – поляцкий еретик. Самого страшного не разумеешь!

– У нас с вами на склоне лет сложились совершенно разные представления о реальности, – возразил врач, стягивая со старика верблюжий свитер, надетый на голое тело.

– Богу вера нужна, а не суете дел мирских. Как верили святые отцы глубин – отче Иоанне Богословце и три святителя – так и нам подобает веровать.

– И Константин Эдуардович верил, и я верю. Только не в Бога, а в великую научную революцию в области медицины, которая продлит нашу жизнь, – охотно поддерживал разговор заведующий. – Если на нашем веку продлить жизнь на десятую долю, то у следующего поколения вдвое, а затем вдесятеро и, наконец, смерть станет явлением из ряда вон выходящим, а тысячи световых лет не такими уж недосягаемыми пределами. И тогда среди этого лучистого человечества, этого нового народа божьего, существующего и путешествующего на энергетическом уровне будут указывать на откровение Циолковского.

Иван схватил одежду, выскочил из кабинета и, бесшумно топая в валенках по мраморному полу, промчался мимо лифтов к лестнице и засеменил по конструктивистским ступенькам.