С ней у меня приятные отношения. Она умна, как и все ребята из Бауманки, но в отличии от Кабана и Кайзера (древнее погоняло Артёма) ещё и отличается учтивой обходительностью, столь свойственной всем белорусским девушкам. В её компании очень комфортно находится, и она была бы даже красивой, если бы не выпирающие вперёд челюсти, постоянно заставляющая задуматься о грехе её бабушки с белой акулой. Вышеупомянутая особенность, а также наличие Дани перекрыло для меня даже возможность думать в её сторону в качестве возможной любовной авантюры, однако, между нами, нет-нет да проскакивал тонкий намёк на флирт, что в общем моё иссохшееся на тот момент без девушки сердце могло с лёгкостью перепутать и с обыкновенной светской учтивостью. Мой мозг эротомана не мог отказаться и от её нагого образа, старательно выпихивая за рамки картинки толстопузого кабана с болтающимся баклажаном. На тот момент у меня уже около года не было девушки, а посему любой субъект женского пола рассматривался мною по дефолту как будущая мать моих детей. В отношении Яны меня интриговала мысль наречь её «моим белорусским дранником». Так углубляясь в правила настольной игры «Эволюция» и отгоняя видения её широко разведенной челюсти и закатанных глаз во время оргазма я совсем не заметил звонка в дверь, ознаменовавшего приход новых гостей.

Следующими пришли Дима и Илья, Тёмины друзья детства и соседи. Дима был худым скромным парнем с большим носом. Каждый раз, когда он что-то говорил, застенчиво улыбаясь, посылал звук куда-то в глубь огромного шнобеля. По интонациям он был очень похож на Рамзана Кадырова, выучившего русский язык. Дима увлекался фотографией и постоянно затаскивал победные очки за правильные ответы по рок музыке и сериалам в нашу команду на бар-олимпиадах. Илья, тихий любитель Доты с внешностью алкоголика был постоянным объектом Тёминой абьюзиной любви. На каждой нашей встрече Илья неуверенно отбрыкивался от звания «Пёс» или «Граф-Гав» и неумело ругался в ответ. Заканчивалось всё неминуемо обрабатыванием приёмов самбо, в которых тщедушный Илья не мог ничего противопоставить восьмидесятикилограммовой Артёминой туше. Мне было его немного жаль, но он или привык или не обижался. По крайней мере, судя по всему, в его собственной семье мама относилась к нему и вовсе как к продолжению мебели, ибо в моей голове не укладывается как иначе двадцатиоднолетнего парня можно без его ведома увезти на дачу нарушая все его планы.

К уже накрытому столу и разложенной первой коробке появилась Дарья Дмитриевна, Дашенька, Даша. Она – гвоздь на которой вращается вся вселенная нашей компании. Мы познакомились в восемнадцать лет на подготовительных режиссерских курсах ГИТИСа и у меня тотально снесло крышу от этого человека. Помесь изящных манер, шокирующего интеллекта и экстремального бэкграунда. Дарья была глотком свежего воздуха в океане ординарности. Это стала первой ********* в моей жизни, которая во многом и повлияла на моё увлечение **** активизмом. Слушая её истории о несчастных любовях и дискриминации, я не мог не находить параллелей, между нами, моя особенность была физической, её сексуальной. К слову, её сексуальная особенность не помешала ей выйти замуж в гетеро-брак за сына известного беллетриста, обладающего слабостью к скандалам в театрах. К тому времени у меня была капитальная размолвка с её вялотекущим мужем, что, впрочем, никак не сказывалось на наших с ней отношениях. Мы с ней ненавидели друг друга. В наших жизнях не было людей, знающих друг друга ближе и лучше. Корень нашей беды – моя безраздельная влюбленность в Дашенькин образ, не имеющий ничего общего с реальной Дарьей. Мы разругивались в хлам и не общались годами, пока в телефоне неожиданно из неоткуда не появлялось смс «Женя, как твои дела?», и новый кружок ада набирал обороты. Даша, женщина – яд. Человек, которого необходимо любить, человек, который не умеет любить. Однажды Дарья, в очередной раз отказывая мне в начале отношений заявляла, что Женя, я же настолько эгоистична, что кончаю только когда мастурбирую. Более точной характеристики ей дать невозможно, впрочем, моя боль пылает о ней не из-за этого. Она никогда не верила в меня, и поэтому каждый раз искренне удивлялась моим триумфам. Она никогда этого не признает, а я никогда этого не прощу. И так мы сидели друг напротив друга, и вели подчёркнуто светский диалог, пряча в каждой интонации кинжалы лишь нам понятных запрятанных смыслов. Диалог с ней – фехтование по израненным местам. Если в мыслях о Яне, её бедра всё чаще сжимали мой скользящий в неё великорусский член, то в мечтах о Марии единственное что сжималось, это мои руку на её по-тургеневски белой шее.