– Каждая? Почему так говоришь? – пугался Иван.

– Так в песне поется, – пояснял ямщик.

Что ж… Песня… Собравшись с мыслями, Иван вновь лез с вопросами к ямщику.

Все казалось, что вот-вот услышит какую-то правду.

Но ямщик правды не говорил. Зато серый Санкт-Петербурх, его плоские прешпекты и линии, тесная канцелярия, деревянный шкап с книгами и маппами и даже дружные кабаки на сумеречных сырых площадях – все это осталось далеко позади.

Сделав глоток, пропев несколько строк военной песни, Иван снова впадал в тоску:

– Трудно тебе, ямщик?

– Да как тут легко будет?

– Всякое, небось, видал?

– Всякое.

– Ну так расскажи! – требовал Иван, припадая к баклаге.

Ямщик привставал, раскручивал кнут, лошади дружно вздрагивали, ускоряли ход. Ощерив крупные зубы, ямщик смеялся, оборачиваясь: мы всякое умеем. Зимой, к примеру, в сильные морозы так умеем править санями, что полозья сами как бы наигрывают веселую песню, а то печальную.

А еще, оборачивался, черти балуют. Вот, к примеру, летит тройка, а на ней нечистый в виде ямщика. Увидит местного крестьянина, обязательно пригласит сесть, подвезти по дороге. Особенно любит, когда крестьянин пьян. По дороге, понятно, завяжется разговор. «Вот смотри, – скажет нечистый крестьянину, – у меня ведь не лошади». – «А кто?» – удивится крестьянин. «А только горькие пьяницы, – нехорошо усмехнется нечистый. – Как умрет пьяница насильственной смертью, так его сразу ко мне. А я уж умею запрячь, обкатываю пьяниц». Спросит: «Узнаешь кого?» Крестьянин присмотрится и впрямь узнает. Вон мужик Лука из Грибной, а вон Савелий из села Пятова. Даже окликнет: «Да как же так, Савелий? Да как же так случилось, что ты попал в лапы нечистого?» И, теряя хмель, жалуется: «Да неужто на том свете вот так вот ездят на людях?» – «А чего баловать?» – весело отвечает нечистый.

– Эх, не балуй! – Ямщик оборачивался на Ивана.

А Иван мучился. Вот говорит, пропадают от пития.

Но как не выпить, если вся жизнь – дорога? Если вся жизнь так и тянется – как дорога. Едешь и остановиться нельзя.

– А что за тем поворотом? – спрашивал вслух. – Куда дорога бежит?

– К смерти…

Это господин Чепесюк, не поднимая головы, даже не глянув на Ивана, глухо, как из бочки, чугунным голосом без всякого выражения замечал: «К смерти…» И сразу становилось скушно и ясно: как ты ни крутись, даже самая длинная из дорог, как она ни вейся, все равно к смерти. И никогда по-другому не бывает.

– Да почему к смерти? – не верил, пугался, борясь с ледяным холодком. – Почему непременно к смерти? Всем известно, что одна дорога ведет к Москве, а другая, к примеру, на Якуцк. Так и ямщик говорит.

– К смерти…

Иван мелко крестил обожженные крепким винцом и постоянным ветерком губы, отворачивался с ненавистью от проклятого спутника. Вот поговори с таким. Чугунный идол, может, каменный. И фамилия соответствующая – господин Чепесюк. По-другому к господину Чепесюку никто никогда не обращался. Наверное, уже в детстве все к нему так обращались – господин Чепесюк. Говорят, сам Усатый, никогда не позволявший офицерам иметь даже подобие какого-либо братства с солдатами, мог тем не менее любого из солдат приобнять, ободрить, подарить ему табаку, а то и собственную глиняную трубку, а вот господин Чепесюк никогда никого не замечал. Хоть толпа окружи его, молчал часами, будто вообще не знал никаких человеческих слов. Сутками мог молчать, неподвижно, как чугунная статуя, взирая на окрестности, будто правда видел там что-то невидимое неподвижным чугунным взглядом. Светлые, по краям уже совсем как инеем подернутые брови сведены, на переносице совсем срослись, глаза как мутное олово, ничего не отражают, а лоб, щеки, все белое, как береста, все лицо густо расписано неровно заросшими сабельными шрамами. С первого взгляда лицо господина Чепесюка походило на лоскутное одеяло. Даже нос был изрублен, – сильно, видать, рассердил когда-то господин Чепесюк неизвестного злодея.