– Гони!

Пока крепкое винцо плескалось в дорожной баклаге, пока это крепкое ржаное винцо обдавало желудок жаром и радужно махом согревало кровь, даже само постоянное и постепенное отдаление от Москвы радовало душу. А о Санкт-Петербурхе и вспоминать не хотелось. Дальше! Как можно дальше! Все время хотелось как можно дальше умчаться от низкого плоского Санкт-Петербурха, от страшного, серого! Схватывало льдом сердце при одной мысли о том, что кто-то мог потребовать возвращения в Парадиз, что кто-то мог вернуть в серый нечеловеческий город.

Ни за что! Подальше от Парадиза! Подальше от мрачных подвалов, от дворцов, мостов, площадей. Впадая в отчаяние, самого себя не умея понять, Иван совал потную руку под полость, которой кутал зябнущие ноги, вынимал деревянную дорожную баклагу и, пугливо отворачиваясь от господина Чепесюка, но при этом как бы нисколько его не боясь, всем видом показывая, что ну совсем не боится названного господина, делал большой глоток.

Скушные заставы, проломленные деревянные мосты, колодцы, иногда с высокими деревянными журавлями, броды, займища, деревушки, заброшенные погосты и вдруг какое крупное село! А потом опять – лес, грязные проселки, дикие гати, расчистки. Сам черт не разберет пути, однако ямщики разбирали.

Некоторые области Иван проехал зажмурившись, как во сне.

Да и чего жалеть? Как ни вспоминай, как ни жди чудесного и возвышенного, появляющееся впереди неизменно напоминало оставленное за спиной. Все те же колодцы, полосатые шлагбаумы, непролазная грязь, всякие броды. И ямщики везде похожи: носят на простых нитяных поясах мошну с кресалом да нож и одинаково взвизгивают, вдруг вырывая из-за пояса короткий кнут. Так же одинаково, услышав визг, вздрагивают и ускоряют бег лошади. Только господин Чепесюк всегда сидел одинаково молча, как чугунная статуя.

Входя на очередном яме к смотрителю, господин Чепесюк молча бросал бумаги на стол и отворачивался. И никогда ни разу не случилось так, чтобы господину Чепесюку отказали в лошадях. Правда, три казака предусмотрительно скакали впереди, вырвавшись на сутки вперед, и заранее оповещали смотрителей о скором появлении господина Чепесюка. Из тех трех скакавших впереди казаков Иван позже двоих увидел в Якуцке, а третий, говорили, разбился в дороге, умер где-то под Илимском. Иван даже не знал их имен. В голову не приходило спросить их имена. Зачем? Он одного хотел: как можно дальше отдалиться от страшного Санкт-Петербурха. Глотнув ржаного винца, печально затягивал военную песню, потом не выдерживал, прерывал песню и поворачивал голову. Прикрыв грешный рот потной ладонью, соразмеряясь с тряской возка, спрашивал растерянно:

– Как же так, господин Чепесюк?

На большее никогда смелости не хватало.

Впрочем, господин Чепесюк все равно не откликался, сидел неподвижно, будто чугунная статуя, на которую накинули черный дорожный плащ. Такую же черную дорожную шляпу господин Чепесюк низко опускал на лоб, пряча под шляпой страшное изрубленное сабелькой лицо, не отвечал страждущему Ивану даже пожатием плеча.

Тогда Иван оборачивался к ямщику:

– Когда ж станция? Почему, ямщик, нет никакой станции?

– Верст через десять непременно будет, – охотно откликался очередной ямщик. – Вишь, сколько проехали, теперь осталось меньше. Они, ямы-то, так и идут друг от друга – не тридцать, так пятьдесят верст. Чтобы, значит, лошадь чувствовала себя в работе. А здесь, – тыкал кнутовищем в какую-нибудь особенно дикую избу, не к месту торчащую на обочине или совсем в стороне от дороги, – живут зимовщики. Провиант запасают, фураж для лошадок. Ба-а-альшие у нас дороги. Ка-а-аждая далека.