Такое на первый взгляд банальное обещание вселяло надежду, и к людям возвращалось мужество. Сейчас трудно представить, насколько популярна тогда у нас была эта песня.

Через несколько дней был взят отчаянно оборонявшийся городок Истра. Я уже рассказывал о хорошо сохранившейся православной церкви, чьи блестевшие на солнце купола издали приветствовали нас. Поскольку внутри этого единственного уцелевшего каменного строения все оказалось заброшенным, в нем быстро развернули госпиталь, но большая временная печь почти не прогревала высокий неф. Серьезные обморожения у наших солдат тогда не были редкостью, и даже успешные бои стоили нам больших потерь. Но мы упорно шли вперед, и нам казалось, что сопротивление советских войск постепенно ослабевает. Ведь против нас были брошены плохо вооруженные и слабо обученные московские батальоны ополчения.

По замыслу Сталина мы тоже должны были осознать его величие, которое он продемонстрировал в 1941 году, когда немецкие армии стояли у стен Москвы, а положение России казалось безвыходным[65]. Сталин, без сомнения, никогда не думал о капитуляции. Он, безусловно, был готов пожертвовать столицей своей империи точно так же, как это сделало русское руководство во времена Наполеона, – отдать город на тотальное разрушение.

Не случайно наше командование издало указание о создании особых технических войсковых подразделений для обеспечения сохранности жизненно важных индустриальных строений у Москвы. Мне, в частности, было приказано организовать защиту плотины, от которой зависело водоснабжение. Тем же приказом меня назначили и ответственным за ее работоспособность. Подобные указания, свидетельствовавшие о реальной возможности победоносного завершения военного похода, прибавили нам сил, находившихся уже на пределе.

Мы достигли еще одного небольшого села, точного названия которого я уже не помню, располагавшегося всего в пятнадцати километрах к северо-западу от Москвы. Отсюда в ясные дни хорошо просматривались купола московских церквей.

Наши батареи обстреливали предместья русской столицы, но на этом наступательные силы германских войск и закончились. У нашего соседа, 10-й танковой дивизии, осталось всего с дюжину боеспособных танков, а наши орудия лишились практически всех тягачей. Их приходилось с большим трудом тащить по промерзшим полям при помощи грузовиков. Но мы надеялись, что силы противника также на исходе.

Но продвинуться вперед нам не удалось, и нас охватило чувство сильной подавленности, которое было еще хуже, чем от пережитого впоследствии поражения. До цели можно было, как говорится, дотянуться рукой, но ухватить ее не получалось!

Между тем выпал снег, покров которого достиг высоты примерно тридцати сантиметров, но лютый холод не ослабевал. По возможности мы прятались в немногих домах, а постовые в окопах вынуждены были меняться через каждые два часа.

Самым слабым звеном нашего фронта являлся правый сосед, 257-я пехотная дивизия, о чем вскоре узнало и русское командование. Каждый вечер при наступлении сумерек русские атаковали ее позиции и уже скоро заняли их, в результате чего наш правый фланг оголился.

Оттуда в предрассветные сумерки русские постоянно просачивались в наше расположение, и мы просыпались от стрельбы, двигавшейся от избы к избе, от одной улочки к другой. Нам ничего не оставалось, как, схватив кто винтовку, кто автомат, ползком устремляться к двери. Подобный короткий огневой бой между домами при тридцатиградусном морозе стал для нас своеобразной утренней гимнастикой.