Недалеко от Рузы в огромном бывшем складском помещении и на окружающей его территории был организован лагерь для военнопленных. Зрелище все прибывающих новых колонн с пленными потрясало. Русские солдаты выглядели сильно потрепанными. Из рассказов конвоиров я понял, что с голодом они познакомились еще у своих. Пленные кидались на каждую дохлую лошадь, попадавшуюся на их пути, стремясь оторвать кусок побольше, вонзали зубы в сырое, наполовину протухшее мясо и тащились дальше.

Огневые позиции моего дивизиона располагались примерно в двадцати пяти километрах северо-восточнее Рузы. Для того чтобы организовать необходимое транспортное сообщение, почти половина пути до города была вымощена бревнами и жердями. Для этого трехметровые срубленные деревья клались друг возле друга прямо в жидкую грязь, в которую превратилась проезжая часть, а по краям для связки бревна ставились в распор. В начале и конце этой гати были выставлены посты, снабженные телефонной связью, которые открывали или закрывали движение в соответствующую сторону. Машины сильно тряслись на бревнах, и от многочисленных потряхиваний после преодоления такого пути не только водителей, но казалось, что даже технику охватывали судороги. Подобную тряску мой слабый и оголодавший организм выдерживал с трудом.

При температуре воздуха, приближавшейся к нулю, и сохранявшейся большой влажности мы начали мерзнуть. Нам пришлось искать ночлег в деревянных крестьянских избах, набиваясь в них до отказа. Из населения в деревнях оставалось лишь немного дряхлых стариков да несколько женщин. В предусмотрительно выкопанные в земле блиндажи мы возвращались только тогда, когда беспокоящий огонь русских становился уж слишком сильным.

Новости о родине мы узнавали лишь из писем, доходивших до нас с редкой полевой почтой. Полученные семейные фотографии пускались по кругу, и наскоро писался ответ. О слове «отпуск» мы не смели даже подумать, да и мечтать о нем не имело никакого смысла – родина казалась недостижимо далеко. Мысли о доме ко мне приходили только по ночам, но я держал их при себе и никогда на эту тему не говорил. Похоже, то же самое происходило и с другими, ведь о чем-то далеком, почти недостижимом, люди предпочитают не распространяться.

Однажды ночью в домах нас застал неожиданно сильный огневой налет русских, и мы все бросились наружу, чтобы спрятаться в укрытиях. Около двадцати русских, остававшихся в деревне, бежали вслед за нами, когда внезапно среди них разорвался снаряд. При возвращении мы застали весьма неприглядную картину – выжившие обшаривали убитых и еще подававших признаки жизни раненых односельчан, стаскивая с них еще пригодную к носке обувь и одежду. Наши попытки помешать этому хотя бы в отношении живых не встретили понимания. Я, конечно, далек от мысли, что подобное является следствием особой сырости, присущей этой стране. Однако тяжелые условия жизни и не поддающаяся описанию нищета ожесточили сердца людей и сделали их безучастными к чужому горю. Такого отношения даже к своим близким мы никак не могли понять.

В середине ноября стало очень холодно. Причем никакого плавного перехода к низким температурам не было – столбики термометров внезапно опустились до двадцати градусов ниже нуля. Это принесло для застрявших машин дополнительные проблемы. И хотя всего за одну ночь дороги вновь стали проходимыми, грязь, в которой завязли и в течение нескольких недель стояли автомобили, замерзла и превратилась в камень. Ее пришлось с большим трудом откалывать. Только через несколько дней изнурительного труда движение возобновилось, и снабжение удалось наладить.