Пока в самом деле никто от этого не пострадал. Будь иначе, я бы знал.

Кайя сидела рядом со мной – напряженная, заинтересованная. От ленты в ее волосах веяло тревогой, она, кажется, даже сделалась ярче.

– Меня Манфредом звать, ваша милость, – сказал оборотень, с опаской отпивая кофе и косясь на сэндвичи с ветчиной и сосиски с яичницей, помидорами и фасолью. Он точно не ожидал, что в инквизиционном департаменте его будут кормить завтраком, а не погонят на допрос. – Манфред Фрард, вот, извольте. Печать стоит, подновляю каждый месяц.

На его левом запястье красовалась зеленая татуировка: такие набивают оборотням в отделе контроля. Я провел над ней ладонью, и татуировка засветилась: из завитков и букв печати проступили слова, поднялись в воздух изумрудным туманом. Манфред Фрард, сорок два года, зарегистрированный оборотень, работает грузчиком в речном порту, не женат, без детей. Неудивительно, что грузчик – у оборотней сил немерено, они с легкостью таскают ящики, бочки и узлы.

– Ты бы закусил, Манфред, – доброжелательно посоветовал я, вчитываясь в его дело. Зеленые буквы едва заметно подрагивали: все-таки там было десять кружек, раз магический фон так колеблется. Грузчик вел исключительно пристойную и порядочную жизнь: в криминале не замечен, в драки не вступал, в церковь ходил, хоть святые стены и причиняли ему определенное неудобство, как и всякому оборотню. Манфред придвинул к себе тарелку с сосисками и фасолью и принялся за еду так, что за ушами хрустело.

– Спасибо, ваша милость, – проговорил он.

– Так что там за летунница? – спросил я, когда тарелка опустела. Манфред подозрительно посмотрел на меня, прищурился, и в добродушных глазах мелькнуло зеленое, цепкое. Я заметил, что Кайя напряглась, сделалась, словно натянутая струна – почувствовала магию оборотня.

– Это мы, оборотни, знаем, – ответил он тихо, словно вдруг оказался где-то в другом месте, где мог быть самим собой, свободным и диким. – Мой дед тоже мог перекидываться, он медведем был. Меня учил, многое рассказывал. Про мертвых лебедей рассказывал – это если девушка до брака умерла, они ее уносят на болота и там растаскивают по кусочкам. Про кишкоедов – это когда ведьма берет гвоздь, да в след забивает, они у человека в нутре заводятся. Про летунниц тоже говорил. Это такие бабочки, их в человека подселяют, он и умирает потихоньку. Они из него силы пьют и из тех, кто с ним рядом. Из жены там, из детей.

Бабочки, повторил я, чувствуя, как по затылку разливается холод. Черные бабочки с синевой в крыльях. Кайя со вздохом откинулась на спинку стула. Побледнела.

– Но летунниц давно извели, – продолжал Манфред. – Дед мой их уже не видел, только по рассказам знал. Ну и я тоже по рассказам. Где же вы ее подхватили-то, а?

– Как ты ее увидел? – спросил я.

– Ну как… – чуть нахмурился оборотень. – Когда я в обличье, то все вижу, как есть. А когда нет, то нет. На то и пилюли. С пилюлями хожу, как все. Что показывают, то и вижу.

Кайя понимающе кивнула, и мне невольно подумалось, что было бы, если б такие пилюли изобрели для ведьм. Наука не стоит на месте, может, однажды и придумают, но я не слышал, чтобы такие исследования проводились. Я задумчиво провел ладонью по лбу, а Манфред продолжал:

– Так вот я когда с девчушкой-то катился, то увидел вас, ваша милость, и прямо как обожгло: это же летунница! Сидит, крылья свои то сложит, то разложит. Вот тут, – и оборотень указал на мою грудь рядом с сердцем. – Даже не думал, что такое диво увижу.

– Почему ее не заметили раньше? – спросила Кайя, удивленно глядя на меня. – Ты же говорил, что академики тебя изучали…