Я взял оставшийся сэндвич, отметил, что Кайя не притронулась ни к еде, ни к кофе, и уточнил:

– И как же ты собрался это сделать?

Оборотень облокотился на стол и с видом бывалого заговорщика произнес:

– Вот вы там упоминали, что академики и все такое вами занимались, да? Я так скажу: иногда эти академики дальше своих бумажек ничего не видят, дед мой всегда так говорил. За вашу доброту я вам помогу эту дрянь выкорчевать. Ну, вернее, не сам буду лапами рвать, ее из вас не вырвешь так просто, а найду способ. Или в чем другом вам буду помогать, вы только скажите.

Кайя поежилась – видно, вспомнила, как вчера я вырывал из нее бабочку. Если бы она не была ведьмой, то червь проклятия никак не проявил бы себя до поры, до времени. И мы бы жили, отчаянно надеясь на зарождение истинной любви или любой другой способ спастись…

Стоп. Истинная любовь.

– Скажи мне вот что: если летунница зарождается там, где было беззаконие и страшное горе, то ее может уничтожить сила истинной любви?

Это прозвучало странно и наивно, я с трудом сдерживал скептическую ухмылку, когда говорил. Ничего удивительного, впрочем: людям будто бы стыдно говорить о самом простом и самом важном – и они надевают маски циников и философов, они смотрят и судят отстраненно, вместо того, чтобы быть искренними до боли.

Манфред пожал плечами.

– Мне дед так говорил: в истинной любви Бог открывается. Конечно, это может помочь, любовь и не такие вещи творила… но я все ж еще способ поищу. Так, на всякий случай.

Я вспомнил лекции в академии, курс “Религия в представлении сущностей”. Бог оборотней был огромным белым волком с золотыми глазами, который бежал по небу, катя в лапах луну. Не хотел бы я, чтобы он мне открылся.

– Анжелина считала, что ты творишь беззаконие, это да, – подала голос Кайя. – Но горе испытывал кто-то другой, а не она. Возможно, кто-то скорбел по ней так сильно, что зародилась летунница, а на нее уже и наложилось проклятие ведьмы, – она обернулась к Манфреду и спросила: – Ваш дедушка ничего об этом не упоминал? Кто именно порождал летунниц, горе само по себе или какой-то конкретный человек?

Манфред приосанился и даже немного разрумянился, так ему польстило, что благородная барышня обращается к нему с уважением и на “вы”. Я подумал, что из моей седьмой жены получится хорошая журналистка. Она умела задавать правильные вопросы.

– Он рассказывал сказку про Холли-мельника, – ответил оборотень. – Мельники всегда с водной нечистью знаются, чтобы колеса хорошо крутились. Жертвы им приносят, задабривают, все такое. Знают к ним подход. И вот Холли взял себе в жены русалку, речного царя дочь. Жили они, не тужили, детки пошли, как без этого, когда мужик с бабой под одним одеялом спит. И вот Холли стал говорить жене: пойдем да пойдем в Божью церковь, детей к Господу приведем. Жена поупиралась, но согласилась. Не искренне, чтоб по-настоящему стать человеком, а не тварью водяной, а чтобы муж отвязался.

Я знал сказку про Холли-мельника, но никогда не слышал, чтобы в ней упоминались летунницы.

– И вот стоило ей с детьми подняться на порог храма, – продолжал Манфред, – как сверкнула молния, и она, и малышня превратились в пепел. Холли в тот же миг рассудка лишился от горя. Это же ведь он русалку вынудил в церковь пойти – так-то жили бы себе и дальше, а теперь ни жены, ни деток малых. Упал он там, где его родные лежали, и рассыпался стаей бабочек. Дед не говорил, летунницы это были или просто бабочки, но я сейчас думаю, что да, летунницы.

Зима будто бы создана для страшных сказок. Долгими зимними вечерами люди садятся у огня и рассказывают о нечисти, которая летает в метели и жмется к оконному стеклу, пытаясь уловить хоть каплю того тепла, которое ей недоступно. Кайя согласно кивнула.