Мне представляется, что знаменитое высказывание Гегеля в § 71: «…я обладаю собственностью уже не только посредством вещи и моей субъективной воли, а также посредством другой воли, и следовательно, в некоей общей воле, <составляющей> сферу договора… Договор предполагает, что вступающие в него признают друг друга лицами и собственниками; так как он есть отношение объективного духа, то момент признания в нем уже содержится и предполагается»[42], если принять его за истинное, дает соблазнительную возможность не только объяснить собственность через меновый договор, через куплю-продажу[43], но и ограничить источник возникновения собственности только частной волей владельца.

Возможно, этот подход явно (а скорее неявно) был не последним фактором, предрешившим появление идеи вещного договора. При этом было бы наивным думать, что саму конструкцию изобрел Гегель. Точнее считать, что тогда (и в немалой степени до сих пор) так полагали почти все.

Впрочем, суждения Гегеля о получении собственности завладением бесхозной вещью в смысле помещения воли в вещь, кажется, все же обнаруживают стремление найти некую отличную от договора форму возникновения собственности. Здесь сначала, по сути, повторяется известное высказывание Павла о невозможности владения двумя лицами одной вещью для обоснования правового значения завладения: оно имеет юридический смысл, поскольку направлено против следующего, второго претендента на ту же вещь. Этому второму претенденту противостоит воля первого, получившая наличное бытие во владении. Тем самым Гегель обнаруживает в «признании других» воли владельца основание собственности (§ 51)[44].

Из сопоставления § 51 и 71 мы можем, пожалуй, скорее вывести обоснование собственности через то же самое признание владения как наличного бытия воли на присвоение, на собственность, чем обосновать различия; в первом случае собственность становится правом через признание «других», которые могут, на мой взгляд, быть отождествлены с обществом, с правопорядком, а во втором случае через признание только контрагента, хотя бы оно уже заранее предполагалось, «имелось наперед».

Если пользоваться некоторыми гегелевскими конструкциями (конечно, упрощая их), то, кажется, право, как всеобщая воля, должно все же опираться не на одну лишь общую (для сторон) волю в договоре, и потому никак нельзя избежать апелляции к «другим», т. е. к правопорядку[45], ограничиваясь одной только стороной договора.

В этом отношении вещный договор обходится совершенно без такой апелляции к всеобщему, всецело представляя переход права как результат взаимодействия только воли сторон (общей воли в гегелевской терминологии).

Между тем Гегель вовсе не придавал передаче вещи и любым иным актам сторон после сделки купли-продажи сколько-нибудь существенного значения. Напротив, говоря о стипуляции, собственно сделке как части менового договора, он решительно замечал: «…посредством стипуляции я отказался от своей собственности и от особенного произвола по отношению к ней; она стала уже собственностью другого, поэтому стипуляция юридически непосредственно обязывает меня к выполнению… выполнение является лишенным самости следствием»[46] (§ 79).

Весьма знаменателен этот удивительный прыжок от лишенного самости выполнения к наполненному собственным содержанием (т. е. как раз самостью) вещному договору, хотя бы старательно отделенному от исполнения обязательства. Ведь нетрудно убедиться, что сколь угодно настойчивое указание на мысленное отделение вещного договора от исполнения обязательства никак не примиряет концепт вещного договора с гегелевской теорией: у него уже в момент сделки отчуждение состоялось окончательно, все остальное ничего не может изменить в этом смысле.