– Спать хочу, – проворчала Галя. Вид у неё был усталый.

– Домой пора. Утро скоро, – согласилась Маша. Она делала мне знаки, но я упорно их «не замечал».

– Я вас провожу. – Ванчоус поднялся с камня. Ему было скучно. Он, очевидно, считал все рассказы Шампуньзе пьяным трёпом.

Иуда, напротив, был очень сосредоточен на разговоре и ловил каждое слово предводителя. Он решил ещё посидеть у костра и послушать. Я поддержал Фиделя: не хотелось никуда идти. Хотелось, чтобы эта ночь длилась вечно.

– Долго не сидите! Всем пока, до завтра! – Маша, Галя и Ваня ушли.

У костра остались шесть человек, все мужского пола. Пятеро из них были выпивши, поэтому разговор ожидаемо свернул на фривольные темы. Сибиряк Вова сказал, что недавно бросил девушку, но теперь жалеет о своём поступке, в том числе и из-за отсутствия секса. Подмосквич Вадик ответил ему абстрактно: что любовь – это вечность, а секс – ничто. Преподаватель Дежкин, почёсывая лобок, возразил, что человек смертен, поэтому правильнее любовь рассматривать с практической стороны дела.

– Всякая любовь имеет конечности, – заявил он. – Любовь, как станок, должна выдавать продукцию – детей! Лично у меня уже двое.

– Фигня! – отмахнулся Шампуньзе. Он оказался прогрессивных взглядов. – Любовь – это не средство производства, а игра, это «Тетрис». Главное – правильно вставить.

– «Тетрис»? – преподаватель удивлённо приподнял брови.

– «Тетрис», – подтвердил Шампуньзе. – Кстати, у меня есть одна показательная история по этой теме. Сейчас расскажу.

Предводитель встал с «трона» и подошёл к костру.

– Был у меня, значит, знакомый один, хороший парень, приличный, интеллигентный, но скромный уж очень. Не ладилось у него с женским полом. И уж не знаю, почему, но появилась у него идея-фикс: переспать с азиаткой. Он с утра до вечера повторял: «Азиатка-азиатка, азиатка-азиатка», – но в России у него ничего не получалось. Однажды он психанул и уехал в Таиланд. Потом мне рассказали, что влюбился он там в девушку, а она – бах! – трансвеститом оказалась. Представляете? А ему прямо кайф от этого! И тут всё встало на свои места. Он понял, что он – заднеприводный. Оказался самым обычным гомосеком, гомиком! И с тех пор он счастлив. Живёт со своим трансвеститом на берегу океана и в ус не дует.

Шампуньзе громко рассмеялся, но не у всех эта история вызвала положительные эмоции.

– Тьфу, какая мерзость! – покривился Дежкин. Ему были немилы гомосексуальные отношения. – Отвратительно!

– Да уж, – поддержал преподавателя сибиряк Вова. – Странная какая-то любовь, неестественная. У нас бы такое точно не одобрили.

Фидель и подмосквич Вадик отреагировали слабо на «голубую» полемику, только немного похихикали. Я тоже улыбнулся, но лишь потому, что люблю хеппи-энды.

– Можно вопрос? – спросил я у Шампуньзе и передал ему бутылку портвейна. Водка у них уже кончилась, остался только чай.

– Валяй.

– Давно ты тут?

Шампуньзе ухмыльнулся и глотнул «Массандры».

– Всю жизнь! – ответил он. – Я навсегда ударился в дикарство и, честно говоря, уже и не помню, когда, зачем и почему.

Эта фраза была заученной, потому что, произнося её, Шампуньзе наслаждался, будто ел землянику.

– И всё же, – проявил я упорство, – как давно?

– Давно. – Шампуньзе очистил пальцами семечку и закинул её в рот. – Меня с детства подавлял тоталитарный город, наша любимая столица. Ага, будь она неладна! Изо дня в день она превращала меня в послушное тепличное растение.

Пауза.

– А что такое тепличное растение? – задался вопросом предводитель. – На него плюнь – оно завянет. Уж лучше сорняком вырасти, которому всё нипочём: ни снег, ни дождь, ни ветер. Дисфункция – вот моя главная функция. Моя уродливость – вот моя красота. Мой бомжизм – вот моя свобода. В каком-то смысле я – гений.