Во мне – внутреннее землетрясение. Всё окутывается мглой, не только я, но и окружающие предметы. Я свернул на ложный путь. Кажется, я поседел за эту минуту.

Голова горит. Если бы кто-нибудь мне однажды сказал, что именно такой грозный свет сольется на меня с небес и рассыплет в прах мою жизнь, я бы не поверил и посчитал такого предсказателя лжецом. Я безмолвствую, когда душа моя в невыражаемом смятении. Взрыв какого-то внутреннего смеха – ироничного, отчаянного – раздается в сердце. Ощущаю горький привкус злодеяния, отчетливее и отчетливее представляя нынешнее положение. Связываю его с путями выхода и прихожу в ужас, будто я проснулся ото страшного сна и еще пытаюсь надеяться, что всё это нереальность.

– Чт-о-о? – бессознательно отвечаю я, сгибаясь сидя. Руки лихорадочно изворачиваются в судорогах. Я сжимаю ими лоб, чтобы остановить вереницу мыслей. Рассудок порождает ураган.

– Я хотел бы в это не поверить… – Он покрывает глаза руками, словно стирает слезы. Его дыхание такое беспокойное, что издается шум, как от паровоза. – Нам очень тяжело. И только ты нам поможешь, – с крайней степенью мольбы проговаривает он. – Только ты, – уже шепчет, впервые позволив себе выглядеть со стороны беспомощным, когда всегда показывал себя владыкой, захватывающим лидером, которого никто и ничто не может подорвать или изменить в нем чувство всевластия, присущее ему. – С твоим появлением шагов, деланных по клиникам мира, стало меньше. И дочка обрела свою значимость в этом мире.

Если я – свет ее исцеления, то должен быть прикован к ней? Но… как же так? Горькая насмешка судьбы. Почему именно я способен снижать уровень проявления в ней приступов? Чуткое сердце трепещет при мысли, что если я брошу её, то буду носить невыносимую тяжесть в душе. Но что будет, если я останусь с ней? Лишь беспредельное отчаяние.

Внутри меня идет борьба голосов на решение непосильной задачи: дать согласие и спасти сердце и жизнь навеки больной или противиться этому, но угробить свою душу, при этом не убить свою жизнь. Мысли борются, как будто с каким-то великаном. Судорога совести сводит тело.

– Нет… нет… подождите, как так? – живо перебираю я со стуком в сердце. – И?.. Я? Нет, что вы?! – с растерянным видом я издаю крик; оборванные нити размышлений не отклоняются от прежнего направления. – Я? – Слова вылетают бессвязно, стремительно. – Нет, я не смогу пойти на этот шаг и… Мне искренне ж-жаль, вы… вы… – Мозг утратил способность разумно мыслить, обнажив дальние угла разума.

Восклицаю в глубине души: «Это ниспослано мне судьбой? Где же благой свет?»

Состояние, близкое к обмороку. Тряхнув головой, с замиранием сердца, я смотрю на него безумным исступленным взглядом.

– Теперь ты понимаешь, каково отцу, когда его ребёнок болен? И когда только один человек способен излечить его, мы боремся за то, чтобы он остался в его жизни…

Глубокая убеждённость, что все то, что говорит Брендон, правда, просачивается в сердце.

– Нет, это невозможно, чтобы я… – Я пытаюсь говорить наперекор сталкивающимся мыслям.

Недрогнувший голос мощи и силы отвечает:

– Джексон, я могу показать ее последние анализы перед тем, как мы поехали на Мальдивы. Они значительно отличаются по показателям от тех, которые были ранее. Врачи ставили исключительно неутешающие прогнозы и картина болезни с каждым годом либо ухудшалась, либо оставалась стабильной.

– И вы хотите, чтобы я… – начинаю я с торопливостью и не могу досказать, проглатывая слюну, точно горечь.

– Будь с ней, – указывает, но в мягком подкупающем тоне. – Не отпускай ее от себя ни на шаг. Я позабочусь обо всех финансовых нуждах, устрою такую жизнь, которую бы ты хотел, – он смотрит мне прямо в глаза, сообщая это. Этот взгляд не описать. Его можно сравнить с молитвословием, искренним упрашиванием, будто он нашел во мне чудотворца, оттого способен сделать для меня всё, лишь бы я исполнил его просьбу. – Ты никогда не будешь в чем-либо нуждаться. Все будет у твоих ног, только береги мою дочь и занимайся любимым делом. Большего я и не прошу.