Сначала под ритмические напевы в освещенный центр круга вышла полная женщина в широкой цветастой юбке, в волосах роза, как и полагается, и лениво качая бедрами, призывно заглядывая в глаза каждому, она прошлась около зрителей, улыбаясь и пощелкивая кастаньетами. Но это была только увертюра к главному действию. А оно началось, когда на смену ей на „сцену“, тоже не спеша, замедленно, с какой-то обреченностью вышел мальчик лет десяти – двенадцати. Невероятно худенький, затянутый широким поясом, в черных брюках и белой рубашке, он постоял, не двигаясь, минуту, опустив голову. Потом, резко вскинув руки, как будто в молитве, обращаясь к невидимым богам где-то там, за высокими зубцами арабских башен, он начал отбивать ритм каблуками своих еще детского размера туфель. Лицо мальчика было вдохновенно – бледное, глаза отрешенно устремлены куда-то вдаль. Гитары молчали, певцы тоже пока не вступали. Он действовал один, один в пространстве между черным безлунным и беззвездным небом наверху и вполне реальным кругом здесь, на земле, на земляном полу, во дворе дома его предков, тем кругом цыганского быта и человеческого бытия, который был заранее предназначен ему лично и его сородичам. А у зрителей, вовлекаемых в этот ритм, в этот танец между жизнью и смертью, наступало прозрение и понимание: они тоже в круге, у каждого есть свой.

Наконец, когда, казалось, мальчишка упадет в изнеможении от нарастающего темпа и напряженного ритма танца, на помощь устремились гитары и голоса. Но они не успокаивали, они подтверждали неотвратимость судьбы и в то же время, утверждали любовь земную, радость бытия здесь и сейчас, гордость за приобщение к роду-племени, ответственность за продолжение жизни.

Потрясенные зрители запивали впечатление домашним вином из кувшинов, которое подливала в бокалы старая толстая цыганка. Подходя к каждой группе туристов, она бормотала какую-то фразу, причмокивая языком и звонко, выразительно щелкала пальцами, как кастаньетами. Она добралась до угла, где сидела русская пара, и Лиза услышала, быстро проговоренные, слова, привычно повторяемые, видимо как заклинание: „Ese muchacho tiene duende senores les juro. El tiene duende como ningun otro, le hable Dios. El tiene duende, lo digo verdad, a Dios por testigo“. Уловив, что Лиза понимает ее речь, она чуть задержалась у их столика, налила доверху вина в их стаканы, и наклонившись прямо к уху Лизы, прибавила: „Pоr ese camino le llama Dios sеnora“, перекрестилась и пошла к следующим туристам. Гошка в нетерпении ждал, когда Лиза переведет ему.

„Этот парень обладает дуэнде, сеньорес, я клянусь вам. У него дар, как ни у кого другого. Дар божий. Я вам правду говорю, Бог мне свидетель…. Он призван, сеньора, самим Господом“, – перевела Лиза и добавила от себя: „Старуха права, – Мальчишка, точно, обладает „дуэнде“, то есть, неким духом танца, исходящем от дьявола или бога, той таинственной субстанцией, которая, как верят андалузцы, и наделяет танцовщика фламенко особой грацией, изяществом, вдохновенной силой“.

Это цыганское фламенко и вспомнила Лиза на гала-концерте, когда в перерыве вышла с сигаретой в театральное патио – прелестный сад с подсвеченными деревьями, цветами, почти невидимыми в темноте, но ощутимыми по одурманивающему аромату. Она села на скамейку, но не стала закуривать, вдыхая роскошество средиземноморских запахов земли, моря и растений. Лиза вернулась в вестибюль, и тут вдруг рядом появился некто, кого она когда-то знала, и очень близко. Это был немец Клаус, психоаналитик.

Клаус искренне обрадовался встрече и объяснил, что оказался на концерте случайно, чтобы скоротать вечер после только что закончившегося международного симпозиума специалистов по проблемам новых методик психоанализа для установления вменяемости индивидуума.