Но, слава Богу, детей не получилось. Ни тогда, ни потом, ни у меня с ним, ни у него с другими. Племяшка так и осталась для нас с Гием любимым дитем, баловнем, тем более что ее отец давно ушел, а мать была одержима идеей выйти замуж за иностранца, и ей тоже было не до дочери.

Я была здоровой, крепкой двадцатилетней девчонкой, тело которой, полное желаний, открывалось навстречу будоражащим запахам и звукам. И когда Гошка, наконец, засыпал, утомленный, я зло и яростно отбрасывала разгоряченные подушки и простыни, одним прыжком летела к выходу, с размаху ударялась о застекленные двери и бежала в глубину сада или к морю. Я бросалась на землю, в траву или на морскую гальку, уверенная, что сейчас и произойдет обещанное мне и ожидаемое чудо. И оно происходило.

«Нота бене», Племяшечка. На тот момент я и понятия не имела о мастурбации, о том, что вы с друзьями так детально обсуждаете с экрана. Тогда я даже слова такого не знала.

Мое тело изгибалось в конвульсиях от наслаждения, получаемого от прикосновений ветра и набежавшей волны, темных пахучих водорослей, от упавшей сверху холодной виноградины, от запаха сосен, настоянного на жарком солнце; от хмельного аромата недопитого за обедом и чуть забродившего к вечеру вина в кувшинах, от терпкого духа овечьей шерсти. Я по – звериному чувствовала дальние запахи цветущих магнолий в санаторном парке. Ноздри дрожали как у лошади, улавливая смешанные запахи пригоревшего кофе, лука и мяса из шашлычной в порту. Запахи, которые с порывом ветра сменялись на печальный аромат увядающих роз с городского кладбища.

Я целовала землю и шептала ей слова нежности, любви и страсти, которых не сказала мужу, да и потом, никому в жизни так и не говорила никогда всерьез. В мою кожу впивались камешки, острые крошки ракушек, сосновые иголки и шишки, косточки от абрикоса; волосы утопали в песке, – мне было все равно. Я становилась собственностью, принадлежностью земли, хотела слиться с ней, стать ее частью. Я перекатывалась, упираясь в ее чрево, попеременно подставляя ей, то затылок с рыжими завитками волос, то грудь с двумя маленькими торчащими сосками и живот, то извивающийся позвоночник и нетронутую загаром попку, то бедрами и плечами искала прикосновения щекочущей травы или мокрых водорослей, выброшенных на берег волной. Я была абсолютно свободна, бесстыдна и целомудренна. В поисках сладостной близости с землей и водой, я принимала позы ящериц, змей и лягушек, становилась хищной муреной и гибким дельфином; я взлетала ночной птицей к небу и падала в море.

А потом я обречено возвращалась на застекленную веранду. Гий давно уже спал. Засыпала и я, глядя на звезды, а когда просыпалась, звезды все еще тихо светились: в низинке, где стоял дом, солнце из-за гор появлялось поздно.

Открытие себя, своей возможности становится страстной, литературно выражаясь, пылкой женщиной, стало моей тайной, как мне казалось, и я страшно удивилась, когда по возвращению в Москву, впервые услышала модное на тот момент выражение, повторенное потом на протяжении моей жизни десятки раз: «Ты потрясающе сексапильна». Сейчас сказали бы сексуальна, и любая женщина, девушка зардеется от радости, получив такой приятный «комплеман». Но тогда и в звучании слова, и в его содержании я чувствовала лишь вульгарную скабрезность. Кроме того, в словах ощущалась угроза на захват моей тайны, тайны моего тела, не открытой пока ни одним мужчиной. Приятели Георгия умудрялись чуть ли не поздравить его с проявлением моего нового образа. Умора! Ведь Гий к этому не имел никакого отношения-…