вы», – язвили они. «Радужные перспективы» – Сашенька всегда смеялась над этим неуклюжим выражением.

Наверное, туда, в коттедж, вёз Альберт сейчас и Сашеньку. Он ничего не говорил, но и она ничего не спрашивала. Не связанная никакими обещаниями даже с мужем, не обременённая излишней щепетильностью, она спокойно и с достоинством наблюдала за этим неожиданным поворотом своей судьбы. Это было не страшно и не стыдно, но всё же как-то немного неловко, учитывая разницу в возрасте и положении, но это было далеко не неприятно. Скорее любопытство, нежели стыд, красило щеки. «Взрослый мужчина имеет право на любой достойный метод ухаживания, – рассуждала Сашенька, – Допустим, что печенья, кофе и разговоры должно посчитать прелюдией, диски и записка – уже конкретные знаки внимания, а уж что будет дальше, можно себе представить, по крайней мере, на ближайший вечер. А потом сплошные „радужные перспективы“. Интересно, как он отнесётся к тому, что на мне нет дорогого белья? Надо было попросить Артёма привезти мне то, что я купила в Питере летом».

Сашенька вспомнила об Артёме и подивилась «нахальству» Альберта Альбертовича, умыкнувшего из больницы жену внука своего бывшего (а бывшего ли?) начальника. «Ведь я замужняя женщина, чёрт побери, – с иронией думала Сашенька, – подобный эпизод может меня скомпрометировать. Слово-то какое – „скомпрометировать“… Нет, это не про меня. Про меня какие-то другие слова, даже не слова вовсе, а так, наборы звуков, а это всё сложности книжные. Сложности тех сюжетов, где всем до каждого есть дело. А до меня никому нет дела. Никому, даже папе, который опять далеко и которому вообще на всех наплевать. Однако босс всё равно отчаянный парень, если решился на это».

В сумерках у Сашеньки начинали слипаться глаза. Она уже вовсе не слушала, что говорил ей сидящий подле мужчина, а лишь кивала не то в такт неровностям дороги, не то в такт своим воспоминаниям, которые царапанной киноплёнкой проецировались на эту дорожную полудрёму.

Она вспомнила вдруг про колпачок с бубенчиками, привезённый папой из Китая. Бубенчики ласково позванивали, когда Сашенька наклоняла голову. Это для новогоднего праздника в школе. Костюм Арлекина. Двуцветный ярко-красный с золотом комбинезон. Сапожки с длинными носками. И колпак с шестью рожками, на конце каждого – золотистый бубенчик. И все в классе смотрели на неё, потому что такого яркого чуда невозможно было не заметить. А потом, когда она сидела в раздевалке и зашнуровывала свои неуклюжие высокие ботинки, пробегавший мимо мальчишка вдруг дёрнул торчащий из ранца колпак, но лишь оторвал один шарик, который покатился по бетонному полу. Сашенька подняла его и положила в карман куртки. Шла домой, опустив руки в карманы, и позванивала бубенчиком. Что же там, внутри этого металлического шарика с дырочками и ушком, за который бубенчик пришивают к колпаку? Что? Что звенит? Сашенька пыталась разглядеть, направив луч фонарика. Но тщетно.

А как он понравился кошке. Та гоняла его по квартире из комнаты в кухню, загоняла в угол, ложилась в засаде. И внутри что-то негромко звенело.

Из летнего лагеря Сашеньку забирал папа. Он приехал за три дня до окончания первой смены, во время тихого часа. Сашенька единственная из всех девочек спала, накрывши голову подушкой, чтобы не слышать щебетания подруг, обсуждающих мальчишек. Её первая чувственная история накануне закончилась трагедией. Объект мечтаний оказался подлецом, скотиной и дураком, ибо всё, что она писала ему в записках, украдкой передаваемых на вечерних построениях, стало достоянием сплетен всего отряда. Кто бы мог подумать, что в своём тщеславии этот на вид скромный парень раструбит о её чувствах каждому. А чувства эти начинались где-то внизу живота, проходили через сердце и бесстыже очерчивали счастливым румянцем щеки. Забравшись далеко за территорию лагеря, на берег Протвы, она гадала на маленькой замусоленной колоде и отчаянно рифмовала и рифмовала строки. Рифмы эти теперь передразнивались на полдниках мальчишками за соседним столом, вписывающими их в гаденькие неумелые дразнилки. Она не клялась себе «больше никогда и ни с кем», не кляла себя, но тем ни менее замкнулась, не желая выслушивать утешения подруг. Она не прятала глаза, вот-вот готовые опрокинуться слезами, но смотрела сквозь и над, различая лишь геометрию, но не краски, единожды потускневшие и ставшие необязательными в её маленьком горе. Сознание с охотой уходило в небытие сна, туда, где иллюзии не наказывались, а всё плохое случалось ненадолго. Воспитательница аккуратно потрогала Сашеньку за загорелый локоть: «Потоцкая, просыпайся, за тобой приехали. Одевайся быстренько и вещи свои собирай».