Помимо тревожных размышлений о собственной судьбе, беспокоили его и мысли о семье Годуновых, порой не дававшие ему покоя по ночам, мышиными коготками царапали по самой душе, возились, толкались, лишали сна. Тогда утром просыпался в подавленном настроении, и требовалось немалое самообладание, чтобы взять себя в руки и не скатиться в очередной приступ черной меланхолии, не показать приспешникам своей слабости. Иной раз думал, может, и впрямь лучше было бы ему остаться неизвестным смиренным монашком, листающим страницы умных книг в тишине монастырской библиотеки? Не было в нем отцовской жесткости и решительности, что тут поделаешь. Как ни настраивал он себя на враждебный лад, ненавидеть Годуновых не получалось. Как-то раз в Варшаве довелось ему видеть Федора Годунова5, что был там проездом. Показали ему Борисова отрока, чтобы разжечь азарт и ненависть к сопернику, который – уступи только Димитрий – унаследует от отца неправедным путем приобретенный трон. Федор ему понравился: крепкий, высокий, крутолобый, с открытым смелым взглядом. Учился он в Европе у англичан и французов всяким наукам и, говорят, преуспел много. Говорят, что был он самым способным из 18 юношей, отобранных Борисом для учебы за границей, с тем чтобы, выучившись и вернувшись домой, принесли бы они России много пользы. Юный Федор Борисович начертил первую карту России, и точнее той карты было не сыскать. Рассказывали ему также, что, поучившись в парижской Сорбонне, мечтал он об учреждении университета в своем Отечестве.

«Такого бы не в соперники, не в вороги, а в братья», – с тоской подумал Димитрий, но опасные размягчающие мысли отогнали советчикам в них, понятно, не признался. Примкнувшие бояре да воеводы, Бориса предавшие (и самого его предадут, иуды, дай только срок), просили не тревожить сердце о судьбе обреченных. Знал он, что это значит, да прямого приказа помиловать не отдал. За себя побоялся. Да и что теперь кулаками махать. Ничего изменить уже нельзя, а показать слабость – самому не сносить головы. Что так, что этак – выходило худо. «Страшно мне, Господи, помилуй мя».

Закрутила, завертела Дениса московская жизнь – только успевай поворачиваться. Влился он в творческий коллектив, как и предполагал с самого начала, легко. Не сложилось только с вечно недовольной Линдой, пилившей его за несоблюдение дат сдачи материала, ну да ею он легко пренебрег. Как говорила бабушка, «Семь лет мак не родил, а голода не было».

Москва праздновала наконец-то наступившую счастливую эру и поднимала бокалы с дорогим французским шампанским за открывающиеся перед ней блестящие перспективы. Новые дорогие бутики открывались каждую неделю, всемирно известные дизайнеры не вылезали с московских показов мод и презентаций коллекций.

Да и неудивительно: в Москве продавалось столько предметов роскоши, сколько не продавалось во всей Европе вместе взятой. Даже рынок Северной Америки сконфуженно притих, стесняясь тех жалких процентов, что показывали сводки продаж дорогих и – чего греха таить – в сущности ненужных вещей. Деньги в Москве лились не просто рекой – бескрайним нефтяным океаном. Их надо было где-то «парковать», как смешно выразился один из Денисовых новых знакомых, а разнообразие парковок было, однако, ограничено границами Московской кольцевой дороги, ну не считая, конечно, парковок заграничных.

Вот уж несколько лет вся Россия была поделена на регионы, или зоны ответственности, как их называли в прессе, несколькими государственными газовыми и нефтяными компаниями, которые были и основными работодателями, и бенефициариями