Психика, однако, значительно шире тех перспектив, которые она сама может принять для себя, и она значительно сильнее заинтересована в игре собственных идей, чем в решении психологических проблем. То же самое можно сказать о конкретных проблемах каждого человека, который размышляет о том, как любить, зачем жить, что делать с деньгами, с семьей, сексуальностью, религией и т. д. Они не могут быть решены, но уже тот факт, что мы пытаемся это сделать, подсказывает, что нам надо более глубоко всматриваться в свою душу. Как мы видим, задача при решении этих вечных психологических проблем заключается в том, чтобы предусмотреть основу для созидания души. По мнению Хиллмана, психологические идеи являются, в сущности, духовной пищей человека.

Означает ли все это, что не имеют значения те решения, которые мы найдем для проблем, связанных с философией, психологией и повседневной жизнью? Здесь-то, по-моему, и заключена опасность такой релятивистской психологии, каковой является психология Хиллмана. Включая все в сферу действия психологии, отрицая заинтересованность психологии в истине, утверждая, что невозможно буквально понимать психологические идеи, Хиллман рискует прийти к ошибочному релятивизму, при котором происходит обесценивание обществом психологических идей именно вследствие того, что они были переданы во власть мнений этого общества.

Я полагаю, что этот вопрос может быть решен с помощью одной из идей Хиллмана, согласно которой одинаковые действия можно понимать как одновременные составные элементы более чем одного жанра, более чем одного повествования или нарратива. В рамках такого «повествования», являющегося традиционным, психология будет одной из ряда других наук; в ее задачу наряду с прочим будет входить и накопление экспериментальных и теоретических данных, относящихся к конкретному вопросу.

Однако с иной точки зрения другие или даже те же самые психологи могут представить себя занимающимися деятельностью, которая значительно теснее связана с задачами, решаемыми традиционной философией и религией, когда основное внимание уделяется душе, а не человеческому поведению или разуму в узком смысле этого слова. Таких психологов будет, например, в большей степени интересовать глубина душевных переживаний, а не лечение патологии; они больше будут ценить метафорический язык поэзии, чем объективность естественных наук. Я полагаю, что такие психологи не только отвечают представлениям Джеймса Хиллмана, но и соответствуют требованиям высочайших идеалов гуманизма.

Возможность существования в психологии двойной (или даже множественной) перспективы вытекает не только из личного мнения Хиллмана о множественности психики, но и из повседневного опыта самих психологов, ибо часто многие из них в своих подходах к одним и тем же проблемам и пациентам свободно, хотя порой и несколько неловко колеблются между профессиональной/научной перспективой (например, проводя эмпирические исследования, психологические тесты, бихевиористическую терапию) и методами, основанными на рефлексии, и мифологическими и поэтическими соображениями.

Подводя итоги, следует сказать, что каждая божественная перспектива – в перспективе (прошу прощения за нечаянную игру слов) – должна стать перспективой земной. Хиллман добавил бы к этому, что во всех земных вещах присутствует искра божия. В самом деле, для Хиллмана каждую земную вещь можно понимать, рассматривая ее с различных точек зрения (перспектив); некоторые из них являются земными, другие – нечеловеческими (дьявольскими), тогда как иные будут божественными. Иными словами, каждая вещь имеет разнообразные аспекты, к которым порой предпочтительно подступаться эмпирически, порой поэтически или с философских позиций.