– Вы часто бываете в Академии художеств? – спросил я, лениво листая её документы.

– Бываю, – спокойно ответила Л. – Мой друг там преподаёт.

– Какой именно друг? – тут же последовал мой вопрос, намеренно резкий.

Секундная пауза. Вот она, первая трещина. Она понимает опасность. Понимает, что любое названое имя может стать не просто строчкой в протоколе, а приговором.

– Преподаватель искусствоведения, – уклончиво, но не теряя достоинства, ответила она.

– Имя?

– Не думаю, что это так уж важно.

Её тон – идеальный баланс. Не дерзкий вызов, но и не рабское подчинение. Та самая грань, на которой балансируют те, кто привык ходить по краю.

– В этом кабинете важно всё, – возразил я. – Особенно имена.

Она чуть заметно поджала губы. Я увидел, как пальцы её левой руки, лежащей на колене, чуть сжались, побелев на костяшках, – единственный явный признак закипающего внутри напряжения.

– У каждого человека есть право на частную жизнь, – тихо, но твёрдо сказала она.

– В наше время это непозволительная роскошь, – так же тихо, почти доверительно ответил я.

Мы смотрели друг на друга. Два игрока за одной доской, каждый знающий правила, но не желающий их озвучивать вслух.

Я демонстративно откинулся в кресле, достал папиросу «Казбек». Щелчок немецкой зажигалки – с гравировкой. Тонкая струйка сизого дыма поднялась между нами, как незримая, колеблющаяся граница.

– Расскажите о ваших политических взглядах, – произнёс я, выпуская дым в сторону потолка.

Она молчала. Я прекрасно знал эту испытанную технику молчания. Выдержка – первый признак серьёзной подготовки. Она явно не новичок в подобных… беседах.

– Политические взгляды формируются средой, – наконец проговорила Л. – Искусство – вот что по-настоящему важно. Оно вне времени.

– Искусство? – я усмехнулся. – Искусство сейчас – это самая передовая линия политики. Чистого искусства не существует. Его время прошло.

Она перевела взгляд на высокое, почти до потолка, окно. За неплотно задёрнутыми тяжёлыми занавесками моросил мелкий, нудный дождь. Капли медленно текли по пыльному стеклу – похоже на слёзы, но без всякого надрыва. Холодно и бесстрастно, как сама природа.

Я встал и с резким шорохом задёрнул занавеску, отсекая её от этого единственного пути к отступлению.

– Послушайте, – я придвинул своё кресло ближе, нарушая дистанцию, вторгаясь в её личное пространство, – мы же с вами интеллигентные люди. Прекрасно понимаем друг друга. Времена сейчас сложные, опасные. Каждому человеку нужна… поддержка. Опора.

– Я не понимаю, о чём вы, – её голос впервые дрогнул, и я мысленно поставил себе вторую галочку.

– Всё вы понимаете, – я улыбнулся самой доверительной из своих улыбок. – Мы могли бы помогать друг другу. Вы нам – мы вам. Простой и честный обмен.

Л. медленно повернула голову. Её взгляд был как надрез скальпелем патологоанатома – не ранящий, а вскрывающий, чтобы добраться до сути.

– Помогать? Как?

Её голос снова стал абсолютно спокоен. Ни капли страха. Восхитительно.

– Мой интерес – информация. Всего лишь.

– Какая именно?

– О круге ваших знакомых. Об их настроениях. О разговорах в университетских кругах. О том, что говорят, когда думают, что их никто не слышит.

Её пальцы чуть заметно дрогнули. Она скрестила руки на груди, инстинктивно, словно проведя последнюю оборонительную границу между нами.

– Люди много говорят, – сказала она. – Но мало кто действительно что-то знает.

– А что знаете вы? – тут же, не давая ей опомниться, спросил я.

– Знание – опасная вещь, – наконец, после долгой паузы, ответила Л. – Особенно в наше время.

Я достал из папки чистый бланк. Положил его перед ней на стол.