– Интересная версия, – кивнула Дарья. – Более романтичная.

Я отложил записку и взял в руки тетрадь. Я открыл её на первой странице.

Почерк был мелкий, каллиграфический, почти педантично аккуратный. Я тут же узнал его – почерк Кротова. Всё те же, знакомые по многочисленным отчётам и служебным запискам, буквы, выведенные с той невероятной тщательностью, с какой гравёр вырезает свои сложнейшие узоры на меди. Строчки бежали по листу ровно, словно под невидимой линейкой.

Но самым поразительным, самым удивительным были рисунки на полях. Маленькие, но виртуозно исполненные чернилами наброски, жившие своей, отдельной от текста жизнью: вот чеканный профиль женщины с высокой причёской тридцатых годов, вот голубь, сидящий на заснеженном подоконнике, вот изящный, лёгкий абрис церковного купола. Рядом с датой «15 марта 1939» – мастерски схваченный силуэт человека в форме НКВД, низко склонившегося над столом. В уголке следующей страницы – детально, до последнего винтика, прорисованная кобура револьвера, а под ней – брошенная в пепельницу недокуренная папироса, от которой поднимается струйка дыма, выведенная так натуралистично, что казалось – вот-вот почувствуешь её горьковатый запах.

– Смотрите, – прошептала Дарья, указывая тонким пальцем на крохотный рисунок в нижнем углу, – это же те самые часы! Наши часы!

– Действительно, они… Один в один.

Я перевернул ещё несколько страниц. Между ровных строчек текста мелькали всё новые и новые рисунки: фрагмент карты города с какими-то непонятными пометками, быстрые зарисовки человеческих силуэтов, архитектурные детали, лица, руки, предметы…

– Мне кажется, Дарья, что эту ночь мы проведем вместе… – сказал я и тут же осекся, поняв, насколько по-дурацки двусмысленно это прозвучало. – С этой тетрадью, разумеется, – поспешил добавить я, чувствуя, как некстати теплеют уши. – В том смысле, что раз уж мы взялись решать головоломки, то нужно решать их до конца.

Дарья улыбнулась в ответ – одними уголками губ, но в глазах у неё блеснул тот самый огонёк, с которого обычно начинаются все авантюры.

– И у нас это неплохо получается, – сказала она, милосердно делая вид, что не заметила моей оговорки.

– Почитаем? – предложил я, благодарно придвигая тетрадь поближе.

***

За ней я послал Бурцева – одного из наших молодых. Типичный сотрудник с Литейного, почти инкубаторский: костюм стандартного, мышиного покроя, очки в тонкой оправе, как у Лаврентия Павловича, – мода, которая у нас почему-то никак не пройдёт. Лицо у Бурцева было из тех, что называют преднамеренно-незапоминающимися; такое сотрётся из памяти через минуту после расставания, что для нашей работы, разумеется, качество бесценное. Л., как она потом рассказывала, предсказуемо пыталась завязать с ним разговор в машине. «Какая сегодня погода хорошая», – щебетала она, силясь пробить брешь в его молчании. «Давно вы работаете водителем?» – ещё одна попытка. Всё впустую. Бурцев только неопределённо хмыкал в ответ, не отрывая сосредоточенного взгляда от дороги. Вышколен как положено. Образцовый продукт.

Её сначала привезли на конспиративную квартиру на Петроградской. Процедура стандартная, обкатанная: сбить с толку, лишить привычных ориентиров. Там её встретил Волковский – ещё один молодой «без лица» в таком же сером, как ленинградское небо, костюме. Пересадил в другую машину, без лишних слов. И вот они уже катят на Литейный.

Сначала я наблюдал за ней через специальное смотровое стекло, когда она проходила пост контроля внизу. Руки слегка, но заметно дрожали, когда протягивала документы часовому. Я искал не страх, страх – это нормально. Я искал признаки подготовки. Охранник, не глядя, выписал временный пропуск – шершавый картонный прямоугольник с жирной фиолетовой печатью. Её провели через боковой, служебный вход – не парадный, конечно. В наше здание редкие посетители входят через главные ворота, и уж совсем единицы выходят из них на своих ногах.