Сахва Александр Поляницин

Глава 1

Апрель 20.1 года.

14 часов 16 минут до взрыва Реактора. Раннее утро.

Проснулся? Очнулся? Не знаю, как назвать то, что произошло, когда веки разомкнулись. В общем, я пришел в сознание. Обычно, когда это происходит с людьми, то они обнаруживают себя лежащими где-либо. Но это был не тот случай: я висел. Да, висел, обмотанный веревкой вокруг грудной клетки. Голова была воткнута в велосипедный шлем, напоминающий половинку яичной скорлупы, которая от разложения загнулась с краю. Левую руку обнимал браслет наручника. Его неизменная вторая половина, оттягивая цепочку и смирившись со своей бесхозностью, висела, устремляясь к земле.

Зато одет я был стильно: классический шерстяной костюм Hugo Boss Black Label в мелкую клетку с зауженными брюками и однобортным приталенным пиджаком на две пуговицы. Идеальный наряд для делового мужчины. И хоть я им и не являлся – я был убийцей, – костюм мне очень шел. Возможно, не все хорошо отнеслись бы к тому, что я смешивал линии одежды, тем не менее, сорочка на мне была Casual, полуприлегающего силуэта с острым воротником, из хлопкового микса, с закругленным подолом. Дело в том, что я померил ее вместе с брюками цвета Medium Beige и, очень понравившись себе в зеркале – что бывало редко, – решил взять именно ее. Сорочка была еще и с белой полосой, но ее полностью закрывал черный, однотонный узкий галстук с вышивкой. Быть может то, что все на мне было черным, говорило об отсутствии вкуса, но у меня было оправдание – траур.

Петля веревки, обвившей мое туловище, впилась в подмышки, как кожаная сбруя, намоченная для средневековой пытки. Поэтому следующим чувством после удивления была дикая боль. Руки подчинялись плохо: приток крови в них практически сошел на нет. И все же надо отдать должное этой веревке, которая, сопротивляясь силе притяжения, не давала мне упасть на землю.

Сверху, снизу, справа, слева – балконы и окна. Мои ноги болтались на высоте пятого этажа. Стопы, закутанные в телячью кожу ботинок Hugo Boss Manhattan Derby, касались стекла. Хозяин окна наверняка сильно удивится, увидев икры и стопы, которые висели и не находили опоры.

О боли не могу не сказать подробнее, ибо в моем распоряжении была целая палитра ее оттенков. Довольно свежая огнестрельная рана вносила дополнительное разнообразие в болевые ощущения, многократно их усиливая. Пылала щека, на которой задевшая ее пуля оставила глубокую борозду. А еще я испытывал страшное похмелье. Казалось, по голове начали ползти трещины: так сильно она болела. Я взглянул наверх. Кусок веревки прятался в окне на восьмом этаже.

Заваленный бутылками и окурками, двор, весь устремленный в праздничный ритуал восхода солнца, взирал на меня с безразличием. Солнце было рыжим, как огонь. Светило было какое-то густое сегодня. Оно уже подожгло горизонт, показав краешек своего блина мандаринового цвета.

Да, двору я был не интересен, чего нельзя сказать о двух субъектах, находящихся в нем. Эдакие ранние пташки, которые, сами того не подозревая, помогли мне сориентироваться во времени: дворник и парень, совершающий утренние пробежки. Еще был куривший на балконе мужчина, который смотрел на меня с философски-задумчивым видом. Бегун снимал меня на телефон.

Свистящим от надрыва голосом я озвучил просьбу убрать телефон – настоятельную просьбу. В противном случае спортсмену были обещаны переломы костей рук и отделение гениталий от тела. Я пытался окрасить реплику в грозный тон, но, кажется, вышло как-то неубедительно. Да и не в самом удачном положении я был, чтобы заставлять людей что-то делать. Все-таки произнесенные слова подействовали: любитель утренних пробежек поспешно убрал телефон. Но бег не возобновил, продолжив бурить меня любопытным взглядом. И его можно было понять, ведь картина, которую он наблюдал, была необычной.

События, загнавшие меня в столь неловкое положение, стали методично, сиротливо возвращаться в мою память. Слезы не пришли только потому, что было не до них. Последнее время я плакал много, что было очень на меня не похоже.

Делать нечего, надо выбираться. Путь один – наверх. Я повисел еще немного, собирая всю волю, чтобы получить контроль над онемевшими руками и приготовиться к ужасной боли, которую предстояло вынести на пути к окну на восьмом этаже. За ним дожидалось спасение. Решив, что готов, обхватил веревку непослушными руками и подтянулся. Рывок за рывком я начал ползти вверх. Казалось, в проделанную пулей дырку проникла рука и сдавливает кишки, тянет в разные стороны.

Когда я приблизился к цели почти на один этаж, что-то внутри так сильно кольнуло, что руки разжались. Свободное падение, остановленное все той же веревкой. Я даже не заметил боли в подмышках, ведь это было ничто по сравнению с взрывом в области раны. На глаза навалилась чернота. Мука была столь ужасной, что казалось, у мозга нет нужных сигналов, чтобы передать это ощущение. Я закричал – вот тряпка! Мой крик, усиленный предрассветным безмолвием, беспокойными волнами разливался по двору, плодил эхо, будил еще спящих хартлендцев.

Исходное положение. Отгоняя панику, я все же четко понимал одно: более чем на одну попытку сил не хватит. Возможно, уже кто-то вызвал полицию или спасателей, а быть спасенным ими сейчас было равносильно смерти: нельзя привлекать к себе внимание. Сильно мотивировал к успеху тот факт, что миллионы человеческих жизней зависят от того, доберусь я до заветного окна или нет…

Настроился! Заношу правую руку над головой, обхватываю ей веревку, подтягиваюсь. Заношу левую – подтягиваюсь. Около десятка рывков, было не до точных подсчетов. Мои руки, как голодные пасти, откусывали по чуть-чуть от длины веревки, снова и снова, будто жаждали коснуться неба, чернота которого вспучилась перламутром рассвета. Появилась возможность первой передышки: стопы ощутили опору, оказавшись на уровне окна шестого этажа. Наконец-то! Преодолен уже почти этаж. Но некогда тратить время на радость: пришло стойкое ощущение, что силы стремительно покидают меня, сознание вот-вот отслоится.

Потребовались вся воля, вся концентрация, чтобы совершить следующее подтягивание. Не знаю, откуда у меня бралось терпение, чтобы игнорировать эту боль. В сам момент выстрела она так не обжигала. Казалось, в меня стреляют, снова и снова, всегда в одно и то же место. Боль билась о стены моей плоти. Была уверенность, что нервные окончания вот-вот порвутся, не в силах посылать сигналы столь мучительных ощущений мозгу. Боль словно пришла к точке сингулярности в месте, изувеченном свинцом, переползла на ногти, волосы, вышла за пределы тела. Видимая реальность начала растворяться, кувыркаться. Тошнило. Холодный пот стекал по вискам. Жар и холод пасовались моим телом, как им вздумается. Прилагая титанические усилия, я издавал звуки, которые даже не с чем сравнить. После очередного рывка приходило удивление, откуда взялись на него силы, но уже в следующее мгновение нужно было снова выуживать их откуда-то, чтобы еще раз удивиться. Еще один рывок… И еще… А затем я снова сорвался…

Но каким-то образом зацепился за веревку, пролетев вниз всего около полуметра. Похоже, я переживал последнюю стадию отчаяния, и именно она помогла кисти вгрызться в веревку. Очередная возможность отдохнуть, используя окно на седьмом этаже. Следующее углубление понадобится уже для рук, а не для ног. Еще немного!..

Перед моим взором две картины. Одна из них заключена в резную позолоченную раму. На ней полуголые девы в тонких белоснежных шелках, нежащиеся в солнечном изобилии. Им прислуживают евнухи. Черная кожа одного из них контрастирует с бледной кожей красавиц и их одеяньями. Атмосферу блаженства дополняет мраморная беседка молочного цвета с камелопардовыми колоннами. Были красоты и нерукотворные – солнце, которое отсутствовало на картине, но орошало сиянием этот шедевр живописи, сочная темно-зеленая растительность, произраставшая прямо из небольшого фонтана, и небо глубокого голубого цвета, по которому растянулась цепь из облаков. Девы нежатся вокруг бассейна, будто вырезанного из цельного куска белого мрамора. В бассейне отдыхает вода, в которой отражаются стройные ноги одной из красавиц.

Не успел я отклеить взгляд от этого произведения искусства, как почувствовал, что тело начало неметь. Нарушения визуального восприятия стали ощутимее, назойливее. Все видимые предметы вращались вокруг меня со скоростью света, окружающие объекты плавились, сливаясь в однородную массу. Рот переполнило рвотой, и он будто лопнул. Обильные закуска и выпивка, утрамбованные в желудке несколько часов назад, полетели с восьмого этажа на землю. Я делал глубокие вдохи, и это немного помогало прийти в чувство.

Вторая картина обошлась мне в несколько десятков раз дешевле первой. На пне, покрытом мхом с правой стороны и трухой мертвой коры – с левой, восседает самый популярный герой трагедий Софокла. В левой руке этот честолюбец держит клинок, которым лишил себя глаза. Слева от него, у подножия пня замерло мертвое тело его биологического отца. Над трупом взвилось фиолетовое марево – дитя заката. Призрачная луна окрашена в тот же цвет. Ближе к ней фиолетовый переходил в черный. Казалось, на смену этому закату уже не явится рассвет. Окаменели мертвые деревья с черными ветвями. С правой стороны от Эдипа – картина природного изобилия на фоне рассвета. Прямо на земле сидит прекрасная зрелая женщина. Ткань изящного наряда ласкает ее холеное тело. Зелень, цветы, роса, птицы, солнце – все это было справа и взирало на женщину, в которой угадывался образ богини, будто она породила все это и пленена материнской любовью к своему творению. Левая сторона лица Эдипа была искажена членовредительством, а на правой стороне застыла безмятежная улыбка.