– Это дом моей бабушки! У меня просто нет ключей…

Водитель покивал в ответ.

Через жалюзи был виден еще нижний угол стеллажа, где лежали стопки пыльных журналов и справочников. А на полу под нижней полкой виднелось что-то круглое, завернутое в кусок полотна. Сползший край материи открывал небольшой фрагмент этого предмета. Стараясь как можно лучше рассмотреть его, полковник уперся лбом в жалюзи так плотно, что они врезались в кожу и оставили на лбу горизонтальные полосы. Из-под материи виднелись человеческие зубы, точнее – верхняя челюсть. А весь этот круглый предмет, очевидно, был черепом. Человеческим черепом. Полковник достаточно повидал черепов, чтобы не ошибиться.

Это было уже слишком. Все это было слишком! Вчера Карлос заговорил с ним о доме и поле. Почему здесь череп – в том самом доме, возле того самого поля? Чей это теперь дом? Чей череп? Подступало знакомое ощущение катастрофы, когда начинает слегка подташнивать и во рту появляется металлический привкус.

Полковник вышел на дорогу. Водитель вглядывался в его перевернутое лицо с поперечными полосами на лбу.

– Все в порядке?

– Да…

– Может, позвонить бабушке? Есть у нее мобильник?

Скрип колес. По дороге ползла повозка, запряженная двумя быками. На вершине горы тростниковых стеблей сидел парень в белой ковбойской шляпе и пропотевшей майке. Быки спали на ходу. Полковник не смог дождаться, когда они подползут, и пошел навстречу.

– Добрый день! Скажите, кто живет в этом доме?

– В каком? В этом? – переспросил парень, хотя других домов тут не было.

– В этом!

– Тут живет один мужик, но, говорят, он уехал в Гавану.

– Как его зовут?

– Я не знаю. Он один здесь живет.

– Как он выглядит?

Полковник шел рядом с повозкой. Парень посмотрел на него с высоты и пожал плечами.

– Ну, такой… старый…

– У него голова в ожогах?

– А… Да… Говорят, в него молния попала…

Полковник остолбенел, будто это его поразила молния.

Она не знала, что через триста лет черные тоже будут есть сахар. Кто же мог представить себе такое?

Первый раз она попробовала сахар в четырнадцать лет, когда ее изнасиловал надсмотрщик. Алиока шла вдоль ручья, несла мешок кабачков; он подъехал верхом, слез с коня и встал перед ней на тропе. Солнце уже садилось, вокруг не было ни души, и она поняла, что сейчас это случится. Уже несколько дней надсмотрщик Игнасио поглядывал на ее ноги, когда она, подоткнув подол, кланялась кабачкам на грядках.

Убежать она не смела, сопротивляться – тем более…

Когда все кончилось, он достал из седельной сумки и вложил ей в руку два коричневых куска сахара. Это было щедро; он мог бы вообще ничего ей не давать. Мог бы и плеткой угостить для остроты ощущений, но пожалел ребенка. В конце концов, он тоже человек был – с гнилыми зубами, седой щетиной на остром подбородке, в рыжей засаленной шляпе.

Когда он сел на лошадь и уехал, Алиока поплакала, завернула сахар в лист дикого винограда и спрятала в траве. Искупавшись в ручье, она надела юбку и рубаху и только после этого вернулась к сахару: достала, понюхала, лизнула. Вкус ее поразил. Это было что-то абсолютное, чистое, совершенное. До сих пор она не встречала такого совершенства в окружающем мире. Она сидела на берегу и грызла сахар, запивая его водой из ручья. Съела один кусок. Второй, переборов соблазн, снова завернула в лист и спрятала под рубахой – для братьев.

Бежала через поля – нужно было успеть в барак, пока не стемнело. Надсмотрщики закроют ворота и побьют, если опоздать. Ощущала во рту вкус сахара и вкус любви – приторную сладость унижения.

Для нее не было, конечно, новостью то, что происходит между мужчиной и женщиной во время этих животных припадков. В общем бараке, где семейные нары отделялись только с помощью криво висящих тряпок, от этого просто некуда было деться. Только с ней самой этого до сих пор не случалось. Ничего такого особенного она не почувствовала, и это ее вполне устраивало – лишь бы было быстро и не больно. И если за это всегда будут давать сахар, то она не против: пусть с ней это делают хоть каждый день. Работать в поле гораздо тяжелей, а сахара за это не получишь.