Переверзев изучал этот вопрос, и пришёл к выводу, что, когда таймень и нельма вымерли, жрать миног стало попросту некому. Чайки обленились ещё лет пятьдесят назад, предпочитая питаться на помойках, а потом, когда помойки на Сахалине переработали подчистую, перешли на ощипывание туристов и пиратство на рыбзаводах. Эти, конечно, от налётов хулиганских страдали, но чаек бить был запрещено. Как бы то ни было, вёрткие кусачие миноги птиц интересовать перестали.

– Из сорока тысяч яиц если половина выживет, это двадцать тысяч миног. Допустим, ещё девяносто процентов будет съедено – всё равно это тысяча только от одной самки, – делал доклад Переверзев на заседании студенческого научного общества за полгода до часа М (что значит «минога»). На Тыми я с дрона методом векторной съемки обнаружил свыше ста гнёзд, через каждые три километра. На Поронае – ещё сто пятьдесят. И не уверен, что это все. Нейросеть подсчитала, что миног-погодок в возрасте 5-6 лет в водах Сахалина уже с полмиллиона, а до ската в море осталось несколько месяцев!

– Паша, ты миножьей икры переел? Отравился? – закричал с задней парты Филя-Говорун.

– Ему просто нравится устраивать ужас и террор на пустом месте, – поддержала Филю староста, Аделаида. Ада чуть не со школьных лет работала в космических программах «Техноджета», и потому вся эта биологическая возня её не привлекала. Плюс нейросетка Переверзева, использовавшая принципы управляемого хаоса и новую теорию клеточных автоматов доросла до того, что сама себе установила ограничительные этические принципы. До сильного ИИ было ещё очень далеко, но Переверзева вызывали в Институт искусственного интеллекта и предлагали работать у них. Пашка, дурачок, отказался, мол, много нерешённых задач прикладного характера. Если бы предложили Аде – она бы ни за что не упустила шанс, побежала бы, теряя тапки. А этот – блаженный. То воздушные шары, то клеточные автоматы, то теперь миноги эти…

Смех однокашников сбил Переверзева с толку: он, минуту назад лучившийся уверенностью, сник и мялся теперь перед кафедрой, ерошил короткие чёрные волосы, протирал старомодные очки в чёрной пластиковой оправе.

– Что ж вы, Павел, – мягко пожурил его завкафедры машинного интеллекта и глубокого обучения Зарун Атвукович, – миноги миногами, но так пасовать перед оппонентами – это уже поведение устрицы. Садитесь, через месяц принесёте, когда доработаете.

Паше бы тогда крикнуть: «Нет!», шмякнуть папку с расчётами перед профессором Лайгуновым, заткнуть Аду меткой насмешкой, но не получалось у него. Переверзев вообще плохо сходился с людьми и смелел только если между ними был экран компьютера. Ада ему ещё и нравилась: умная, задорная, любительница волейбола и нейроискусства, русоволосая спортсменка со стальным характером. Ещё больше Паше нравилось, что они разговаривали с Адой на одном языке: теория управляемого хаоса была и её коньком – как-то она призналась Переверзеву, что разрабатывает сигнальную систему универсального языка, единого для этого среза пространства-времени.

– Как назовёшь? – разговор происходил в университетской аллее, обсаженной чернокорыми дубами. Была поздняя осень, темнело, растущая луна перевалила за половину, и, в целом, было страшновато. По кустам бродили роботы-охранники, которые в прошлом году один студент в рамках дипломного проекта обрастил плотью крупных хищников. Ободрать не успел, улетел в Лунную колонию: разобрали только одного медведя, который до обморока пугал местных жителей. Пум, гепардов и оатлей трогать не стали, и теперь они шуршали листьями вдоль дорожек, порыкивая и мурлыча: давали знать, что без присмотра ни одна живая душа по парку бродить не будет.