– С детьми здесь сидят до двух лет. Ха-ха-ха, а когда они немного говорить научатся, то сразу могут сказать слово «мент». Кричат – «мент!», а когда он оборачивается или смотрит в глазок, они лезут прятаться под кровать. Или смотрят в окно и видят человека в военной форме – сразу кричат «мент!» и тоже лезут прятаться под кровать. После двух лет детей увозят в детский дом, ну если их не забирают мужья или родственники.

Борис лежал на шконке, задумчиво слушал и представлял себе, как он в последний раз гулял с Максимкой в зоопарке и как катал его на плечах.

– И что, забирают? – спросил Борис.

– Не, кому они нужны!

Борис встал со шконки и постучал в дверь. Открылась кормушка:

– Скажите следователю Петрову, что я готов…

6.

Теперь Бориса регулярно, почти ежедневно вызывали к следователю. Тот объявил, что если всё будет хорошо, то к концу месяца он дело закроет. Но для закрытия дела нужно будет провести очную ставку с М. сразу после праздника, однако месяц прошёл и никакой очной ставки не было. Вместо очной ставки следователь давал читать Борису письма – от жены и от матери, и хотя Борис просил следователя отдать ему эти письма, следователь их не отдавал. Писал протоколы допросов и опять мучил вопросами, кому Борис ещё давал взятки. Но Борис уже твёрдо для себя решил, что никаких дополнительных показаний больше давать не будет и так уже прилично наговорил под протокол.

Во время Бориса несколько раз перевозили из тюрьмы в тюрьму для очных ставок и следственных действий, и он не всегда мог понять, где он сегодня – в Лефортово, Бутырках или Матросской тишине. Внутри каждой тюрьмы многократно переводили из камеры в камеру. Однажды перевели в 270 камеру, он чётко увидел номер. Когда он туда вошёл, то первый, кого увидел был его старый и закадычный приятель и собутыльник по всем московским ресторанам Фрайман Ефим. Они очень обрадовались друг другу и проговорили подряд два дня и две ночи. Но после всех этих разговоров и воспоминаний Ефим впал в такую депрессию, что когда Борис был на допросе, Ефим вешался. Его вытащили из петли и откачали, но Бориса тут же перевели камеру №100, где одновременно находились 40 человек. Это была большая камера, два больших окна, которые часто открывали, проветривали, но и курили очень много. Три раза в день дежурные по очереди убирали и мыли камеру. Прогулка была в большом дворике, и всё бы ничего, но в камере было очень много клопов, и они были они презлющие. Люди сидели здесь разные, были даже довольно приличные, с которыми можно было поговорить. Сидеть без дела Борис не мог, не было этого ни в его характере, ни в привычках, хотя в тюрьме и слово «сидеть» и слово «дело» приобретают свое второе значение. После ужина надзиратель выдавал в камеру иголку с ниткой, правда нитки давал не всегда, зачастую именно нитки отсутствовали. Но Борис сшил себе пояс на поясницу, пояс получился большой, хороший, толстый и тёплый, с хорошей ватой внутри. Сшил себе стельки в ботинки из сукна и меха, мех от кроличьей шапки выменял на три пачки чая.

В один из понедельников после завтрака принесли квитанцию на ларёк, то есть что хочешь выписать должен вписать в эту квитанцию и подложить к ней счёт. В счёте указано, сколько у тебя денег. Борис выписал себе полкило масла, буханку хлеба за 28 копеек и стержень для письма. Всего на 2 рубля 11 копеек. Не успел он закончить c ларьком, как его вызвали к следователю. Борис вошёл в кабинет и поздоровался.

– Борис Михайлович, сейчас будет проведена очная ставка с М.– сказал торжественно следователь Петров.

– Я готов к ней уже почти месяц, – спокойно ответил Борис.