Веруся, между тем, разглядывала квартиру. Квартира, как квартира, чистая, ухоженная, ни одной вещи, по которой можно было бы судить о хозяевах. Ни домашних тапочек в коридоре, ни ночной сорочки, ни оставленной на зеркале помады – ничего.

– А где все твои?

– На работе, – сказала Люся и перевела разговор на другую, как она считала более интересную для гостьи тему. – Как тебе Соня?

– Ой, знаешь, – у Веруси запылали щечки, а веснушки потемнели, что говорить о глазах! – Я не знаю, что со мной такое было… Я уже говорила тебе… А Соня эта, такая красивая, действует прямо как вино.

Люся удовлетворенно улыбнулась.

– Мы можем сходить к ней еще как-нибудь…

– Не знаю, что и сказать… Может второй раз и не получиться.

Люся пожала плечами и улыбнулась. Она некоторое время молчала, рассматривая пепел сигареты, не зная, как далека от нее сейчас и Веруся. Чердак, свечка, запах голубиного помета и сам голубь, испуганный, с черными глазами – булавочными головками, притихший, понимающий… И глаза Люси, выражающие ужас: «Я забыла, я забыла его дома… Как приготовила на полке, так он наверно там и остался… Я принесу, не выпускай его…» Веруся тогда расстроилась: «Говорила тебе, напоминала, и вообще, не понимаю, зачем тебе понадобилось чинить карандаши именно скальпелем…» Люся прибежала через двадцать минут, не давая себе отдышаться, взяла голубя в руки – головку в одну, туловище – в другую – и резко, как-то даже зло ударила себя птицей по колену. Кровь, теплая и почти черная при свете свечи, брызнула на белые ноги Веруси. «Мы его спасли, – вздыхая и оправдывая свои биологические опыты, произнесла она, заботливо вытирая люсины колени заранее приготовленной для этого тряпкой. – Со сломанной лапкой он бы достался на ужин Барсику. А так пригодится для науки.» Она еще раз вздохнула, разложила на доске для шинковки капусты разодранного голубя и взяв в руки скальпель, сделала глубокий надрез в том месте, где по ее представлению должно было находиться сердце. Люся, белая, как простыня, стояла рядом и молча наблюдала, как Веруся, погрузив пальцы в кровавое месиво, вырывает голубиное сердце.

«Ты все-таки ненормальная, Верка.» «Да нет же, – чуть не со слезами в голосе отвечала Веруся, держа на вымазанной кровью ладошке крохотное, еще горячее сердце. – Просто я так, наверно, никогда и не пойму, почему оно бьется.. Вот посмотри, обыкновенные мышцы, сосуды, ни тебе электричества, ни магнитных полей, я ничего не понимаю… Почему оно бьется? Может мне кто-нибудь объяснить?» «Это Бог, дурочка, – с отвращением к жуткому зрелищу фыркнула Люся и отвернулась. – Он вдохнул жизнь. А мы убили ее.» И вдруг она зарыдала, в голос, потом ее вырвало на лестницу, и Веруся, испугавшись проводила подругу домой.

На обратном пути она поднялась к себе на чердак, собрала останки птицы в сорванный во дворе большой лист лопуха, схоронила голубя в клумбе среди маргариток, прибралась на чердаке и, завернув скальпель в тряпку, пошла домой.

***

ТРЕПАНАЦИЯ ШЛЯПЫ С ЦВЕТАМИ. ФАНТАЗИЯ В БЕЛЫХ ТОНАХ. – Хочешь, я уйду от Клары?

Саша подняла на Глеба свои ярко-синие глаза и покачала головой. Она надевала перед зеркалом шляпу, в то время, как маленькая Маша, уже почти одетая, в белом кружевном платьице била в нетерпении погремушкой по деревянной решетке кроватки. Глеб смотрел на белую соломенную шляпу Саши, на маленький букетик цветов, приколотый к шляпной шелковой ленте и поражался, до чего же не похожа Саша ни на кого.

Человек, совершенно выпадающий из реальной жизни, окруживший себя близкими сердцу, однако, совершенно немыслимыми вещами, вот наподобие этой шляпки с цветами, этих узких туфлей, сшитых на заказ. Почему? То, что поначалу так привлекало его в Саше, молчаливой и оригинальной девушке-лаборантке, стало его по-настоящему раздражать. И эту фразу «хочешь, я уйду от Клары», он сказал, прекрасно зная, как отреагирует на нее Саша. Ему вдруг захотелось снять эту дурацкую и в то же время прекрасную шляпу, задрать пол-головы и заглянуть внутрь Сашиных мыслей: что там? Что она ждет от жизни? Почему так печальны ее глаза? Откуда этот живой синий цвет, неестественный и густой, как капля синих чернил на белой глянцевой бумаге? Он давно потерял всякую надежду на обладание Сашиным белым совершенным телом: он боялся ее. Он вдруг понял это и как-то странно посмотрел на Сашу, поправлявшую в это время светлые кудри на висках. Он представил себе, как вот здесь, в этой узкой прихожей, на глазах их дочери, он сорвет с нее шляпу (право, какое дикое и постоянное желание), разорвет на груди тонкую блузку с десятком перламутровых пуговиц, задерет узкую белую юбку, шелковую с колючими кружевами сорочку и возьмет ее прямо здесь, на этом ворохе белья, и будет делать это долго, чтобы получилось много-много Маш, Саш и прочих его детей, замучает ее до слез, крови, смерти, а может… жизни? Может тогда она оживет? И личико у нее раскраснеется, как тогда, давно, в лаборантской, когда он впервые усадил ее к себе на колени и где они действительно зачали Машеньку?