В доме Лысовых я чувствовала себя королевой. Немедленно Витька посылался «в угловой за пирожным для Ташеньки», то есть для меня. Любка тщательно вытирала приносимый специально для моего визита из кухни высокий табурет. Меня торжественно усаживали пред дядипашиным радиоприемником – у нас дома был только репродуктор – черная бумажная тарелка на стене. Деликатная попытка тети Насти накормить дядю Пашу обедом отметалась твердо, хотя и уважительно: «Погоди, мать, со своим обедом. Сама видишь, гость у нас. Неси пирожное – сейчас приемник включу…» Так выглядела наша с дядей Пашей дружба.

И вот, вместо моего друга и его семьи, где никто никому не сказал «дурака», в супротивной квартире, где на тех же местах стояли вещи прежних жильцов, поселились совсем другие люди.

Дядя Паша смотрел на мир серьезно и уверенно. Никанор на мир не смотрел совсем. Когда же он неожиданно взглядывал на вас, то как будто белая молния вылетала из-под его век.

Дядя Паша, здороваясь с соседями, приподнимал над головой серую шляпу и слегка кланялся, при этом никак не жертвуя собственным достоинством. Никанор же шляпы не имел вовсе и, кажется, никогда ни с кем не здоровался. Похоже, что ни он, ни с ним никто по собственной воле не разговаривал. Ну, мои родители, естественно, здоровались со всеми жителями окрестных мест. И, надо думать, Никанор, как и мне, буркал им в ответ что-то нечленораздельное. В нашей семье считалось, что «знакомых первым приветствует тот, кто более воспитан». Что-что, а представление о воспитании в нашей семье было отчетливое.

Хотя тетя Настя и смотрела снизу вверх на своего супруга и, казалось, полностью растворялась в его воле, дядя Паша не злоупотреблял своею властью и оказывал ей всяческое уважение. Сына и дочь не бил, попусту не бранил, но держал в должной строгости.

Никанорова жена – Анна Федоровна – ни в чем не походила на тетю Настю. Была она сплошной колышащейся массой белого тела, на котором с трудом отыскивались щелочки глаз с застывшим в них отсутствием выражения. Возможно, именно обилие плоти постоянно провоцировало Никанора на избиение своей безответной супруги. Пришло бы когда-нибудь в голову дяде Паше вот так под самой нашей дверью охаживать костылем сухонькое тело тети Насти? Нет. Конечно, нет. Не пришло бы. Хотя бы потому, что дядя Паша не пил даже по революционным праздникам пусть и самого легкого вина, не говоря уже о водке.

Если бы кто видел никаноров взгляд, то понял бы, что страсть бушевала в нем всегда. Только для ее выхода требовалось очищающее действие алкоголя. Не знаю, приносила ли Анна Федоровна из своей фабрики-кухни, где она работала поварихой, водку, или они добывали ее в торговой системе. Соседи же подозревали самое страшное – супруги варят самогон. Ясно одно – Никанор не страдал от недостатка этого продукта даже в самые суровые времена.

Надо заметить, что пьяный буянящий человек в военные годы и первые послевоенные был еще диковинкой в нашем тихом заповеднике на Беговой. И потому мой папа абсолютно не сомневался, что веское слово настоящего партийца способно обуздать любого «хулигана», как именовал он нашего соседа. Жизнь оказалась грубее и сложнее. На истошные вопли побиваемой костылем или отстегнутым от ноги протезом верной спутницы Никанора мы были вынуждены реагировать, независимо от времени суток и состояния маминого здоровья. Мы – это наша квартира, перед входной дверью которой и разыгрывалось действо.

Обычно Никанор настигал свою жертву в момент, когда она, не выдержав внутриквартирных побоев, пыталась то ли убежать, то ли призвать на помощь, и открывала дверь своего узилища. Будь бедная женщина не так обильна телом, может быть, ее маневр и удался бы. Но бока не успевали проскочить в узкий дверной проем, а непослушные столбы ног перевалить через порожек, как, подобно тигру, одним ловким прыжком ее настигало жилистое тело супруга. За нашей дверью раздавался звук падающего матраса. Слышался полузадушенный вопль: «Помогите! Убивают!». Это был знак папе выходить на сцену. Однако дверь почти не открывалась – в нее головой упиралась несчастная беглянка. Не обращая внимания на папины увещевания сквозь узенькую щелку, мол, не стыдно ли так обращаться с женщиной, а также на его резоны «какой пример вы подаете своим детям», Никанор продолжал экзекуцию, хрипя и кидая в пространство туманные угрозы в адрес поверженной. «Убью, курва! Ты у меня узнаешь, проститутка…». Поначалу пугающе-непонятные слова постепенно становились привычными, хотя смысл их открылся мне гораздо позже.